Фантастика

— Маша, — негромко произнес Сан Саныч, — Машенька, ну как же так?

Девушка в ответ только беспомощно приподняла плечи. Глаза ее увлажнились, и Сан Саныч отвернулся — он не переносил женских слез.

В соседней избе до надрыва ревел младенец. Лес, вторя его крику, тянул неумолчную злую песню. Шелест листьев становился то человеческими голосами, то звоном колокольчиков. В такие ночи, когда бушевал Вой-Ветер, никто не спал. Малые детки рыдали как один, предчувствуя беду. Сколько Рута себя помнила, деревенские всегда после таких ночей недосчитывались цыплёнка, а то и телёнка. Да и ребятишек после захода солнца не пускали не то что во двор, а даже к окнам.

Когда Рута была маленькой, больше всего боялась ночей Вой-Ветра. Прятала голову под подушкой и уши ладошками закрывала. Сама мысль о том, чтобы выглянуть из дому, заставляла её сжиматься под одеялом в дрожащий комок и обливаться семью потами.

С обрыва открывался вид на снежное море. Бесконечные цепочки волнистых сугробов, ритмично колыхаясь, двигались к берегу. Лиловое солнце висело по-закатному низко. Далеко, почти у самого горизонта, виднелась темная кромка острова Ледяной Радуги.

За спиной, в «Крепости на утесах», гулко забил колокол. «К ужину нельзя опаздывать», — вспомнил Росси. Он последний раз взглянул на стайку качавшихся среди снежных волн пушистых белых шаров, повернулся и быстро зашагал к воротам.

«Помру, — думал Урру, — помру же…»

Крыло болело. Ногу дергало и жгло. Распроклятая тварь, чертова кошка, ее-то ради мышей прикормили, но, конечно, чем мышей из земли выковыривать, легче же пытаться голубя поймать. Голубь — он же большо-о-ой… у-у-у, больно как, у-у-у…

Кошка, серая шелудивая тварь, пыталась изловить Урру Раттахурру, когда тот прогуливался по куче зерна в городском хранилище. Помяла крыло и, что самое страшное, откусила наполовину два пальца из трех на левой лапе. Урру вырвался и даже отлетел недалеко, в чей-то двор, и там свалился в каком-то темном закутке, и не было никакой надежды для него. Лететь он не мог, идти тоже, а если у хозяев есть собака, то не дожить ему до утренней звезды.

— Просыпайся, земляк. Приехали.

Вадим разлепил глаза и посмотрел на таксиста. Тот был хмур, небрит и немолод; узловатые пальцы нетерпеливо барабанили по рулю с бордово-синей оплеткой. На лобовом стекле виднелись разводы — «дворники» неудачно растерли там что-то липкое.

— Сколько с меня?

— Три семьдесят.

Извернувшись в кресле, Вадим достал из брючного кармана пятирублевку:

— Сдачи не надо.

— Доброе утро, Зульфия, свет очей моих.

— Джошуа, я предпочитаю, чтобы вы называли меня просто «Зульфия», — ответила электронная секретарша откуда-то с потолка и оскорбленно замолчала. Вечно она находит такое место для звука, чтобы максимально меня подавлять. Черт, еще вчера все было нормально, похоже, ночью было социальное обновление. Не настучала бы она в Службу воспитания, с нее станется, дура электрическая.

На столе тихонько пискнул визор: свет очей моих молча прислала мне сводку почты.

Первым отреагировал коммуникатор. Завыл протяжно, забился как припадочный. Кофе выплеснулся из чашки на столешницу, прямо на ровненький квадратик шоколада, который я только-только собралась отправить в рот. Так, завтрак отменяется.

Затем подключился микрочип сигнализатора, вживленный под кожу. В запястье впилась сотня невидимых иголок. Я инстинктивно затрясла рукой.

Последними взревели динамики в комнате. Заложило уши. Замигали лампы под потолком.