Добрый доктор

В спокойные дни дежурная смена длится восемь часов. Я, однако, уже забыл, когда они были — спокойные. В последнее время все дни в клинике суетливые и насыщенные. 
По выражению Сашеньки, дежурной медсестры — критические. Сегодняшний — не исключение: новых пациентов санитары доставляют в приемный покой, прежде чем я успеваю управиться с предыдущими.
Этому на вид лет двадцать пять — тридцать. Тощий, лохматый, глаза словно потухли, как у них у всех. Руки трясутся, правда, у него некритично: у большинства они ходуном ходят.
Санитары фиксируют нового пациента за плечи. Это, впрочем, излишне: приступ явно уже позади, сейчас новичок не опасен.
— Чернецов Алексей Фёдорович, — докладывает старший санитар, — двадцать седьмого года рождения, женат, двое детей, по профессии бухгалтер.
— Присаживайтесь, Алексей Фёдорович, — предлагаю я.
Придерживаемый санитарами за локти пациент опускается на табурет.
— Дрейк, — сообщает он. — Меня зовут Френсис Дрейк. Вице-адмирал флота ее величества.
Что ж, мне это имя знакомо. Дрейк у нас уже был, с полгода назад. Правда, тому Дрейку было под семьдесят, и он уверял, что, если его немедленно не выпустить, Великая Армада разграбит Британию.
— Очень приятно, — говорю я вслух. — Не волнуйтесь, Френсис, я здесь для того, чтобы вам помочь.
— Нас соседи вызвали, Илья Борисович, — докладывает между тем старший санитар. — Пытался взять их квартиру на абордаж. Всю дверь разворотил. Лестничную клетку, извините, изгадил.
Я скорописью заполняю историю болезни.
— Чем изгадил?
— Крысиным дерьмом, — опережает санитара новоявленный Дрейк. — У этой испанской сволочи в трюмах водятся крысы, во множестве. Они и сами крысы, господин судовой врач.
— Можете звать меня попросту доктором, Френсис. «Корсары Елизаветы», а? Или, может быть, «Береговое братство»?
— И то, и это, господин доктор. В «Братстве» я начинал юнгой. Когда полкоманды загнулась от спорыньи, был произведен в матросы. Затем…
Я не слушаю. Подробности славной биографии боевого вице-адмирала меня не интересуют.
— В восемнадцатую, — покончив с историей болезни, велю я санитарам. — Там у нас ваши коллеги, Френсис, — мягко поясняю Чернецову-Дрейку. — Герой-подводник времен Первой мировой, охотник на акул из «Челюстей», кто еще?
— Джим Хокинс из «Острова Сокровищ», — устало подсказывает Сашенька.
— Да, и молодой Хокинс, впрочем, он уже идет на поправку. Побудете в привычной среде, успокоитесь, мы вас немного подлечим. Негоже бухгалтеру становиться пиратом, как вы полагаете? Не согласны? Ну, ничего, ничего, это у вас пройдет.
Новый пациент появляется в приемном покое, едва героического британца уводят. Этот в смирительной рубашке, а от производимых им звуков закладывает уши.
— Погиб поэт, невольник чести! — благим матом орет новоприбывший. — Пал, окле… оклеве… оклеветанный, не помню, будь все проклято! С чем-то там в груди, чтоб вы сгорели, и с жаждой… жаждой…
Глаза у пациента наливаются кровью, он рвется у санитаров из рук, силясь подобрать рифму, но, к счастью, ему это не удается.
— Пожар пытался устроить, — поясняет санитар. — В библиотеке. Чтоб не досталось, значит, — санитар хмыкает, — презренным потомкам.
— Известной подлостью прославленных отцов, — пациент находит утерянные слова. — Ногою чего-то там поправшие чего-то, игрою… игрою… забыл, чтоб вы пропали… Игрою…
У меня сдают нервы. Сам не знаю почему — возможно, оттого, что «На смерть поэта» любила и часто декламировала Люся. Год назад Люся от меня ушла, сказав на прощание, что пациенты стали мне дороже жены и что останься она со мной — сойдет с ума, как они, если только я не свихнусь раньше.
— Молчать! — ору я и для убедительности грохаю кулаком по столу. — Зовут как? Имя, ну!
Пациент испуганно замолкает. Свое имя он назвать не желает, зато принимается пускать слюни и мелко икать.
— Лермонтов, — предполагает Сашенька. — Или даже Пушкин. Из «русского бретёра», по-видимому.
— Пушкин, — сквозь икоту бубнит пациент, но теперь уже вяло и без энтузиазма. — Погиб поэт едрена матерь, убит, а вы, презренные потомки… Презренные, понятно вам? Козлы…

К концу смены я выжат как пресловутый лимон. Впереди, однако, вечерний обход, это часа полтора, если не оба два. Подхожу к окну.
За ним — в слабых еще, робких вечерних сумерках — мой город. Моя Москва. Больная, недужная, хворая Москва. Забитые автомобильными тромбами артерии и вены рассекают машины скорой помощи, вой сирен пробивает стекло и терзает мне барабанные перепонки. Стремительно влетает на больничный двор и с визгом тормозит у входа неотложка. Санитары…
— Илья Борисович, — окликает Сашенька. — Илюша.
Я оборачиваюсь. «Илюша» означает, что мы одни и нас никто не слышит. Роман с Сашенькой начался еще при Люсе и тянется вот уже пару лет. В последнее время, правда, мы… Нет, не рассорились, но отдалились друг от друга, что ли. Мысленно вздыхаю и готовлюсь терпеть — о чем пойдет сейчас речь, я догадываюсь.
— Может быть, достаточно? — подтверждает мою догадку Сашенька. — Мы оттрубили восемь часов, пора и меру знать. Давай поедем сегодня к тебе? Или, если хочешь, ко мне. Поедем?
Она делает шаг, другой и оказывается рядом. Тесно прижимается грудью, смотрит в глаза снизу вверх. Стройная, женственная, умелая и покорная. Красивая, наконец.
— Давай после обхода, — предлагаю я.
— «После обхода», — с горечью повторяет за мной Сашенька. — Ты ведь будешь уже никакой после него, ты и сам знаешь. Давай обойдемся сегодня без этого? Ну пожалуйста!
Секунду-другую я колеблюсь. Может, действительно плюнуть на обход. Поужинать в ресторане как люди. Денег, правда, в обрез, и черт с ними, с деньгами. Заснуть сегодня не в одиночку, а прижимая к себе теплую податливую Сашеньку. Пробудиться завтра с ней рядом и непременно заняться любовью, так, чтобы ласковые утренние лучи тонули в ее черных, слегка близоруких, ошалевших от возбуждения глазах.
— Не сегодня, — говорю вслух. — Пациенты…
— Что «пациенты»? — прерывает Сашенька. — Илюша, родной, обойдутся они сегодня. Так же нельзя, ты посмотри на себя, на кого ты стал похож с этими сменами, обходами, с этой вечной суетой, с психами, наконец!
Что ж, смотрю в настенное зеркало. Вижу мужика сорока двух лет от роду. Худощавого, подтянутого. Если не обращать внимания на залысины и морщины на лбу — моложавого. Правда, эти вот мешки под глазами меня, конечно, не красят. Но как им не быть, мешкам, если сегодня понедельник, а я отработал третью смену подряд, без выходных. К тому же еще до конца и не отработал.
— Я нужен больным, — стараюсь придать голосу убедительности. — Я здесь для того, чтобы помогать больным. Ты, кстати, тоже.
— Я? Илюша, ты ведь прекрасно знаешь, что я здесь не для этого.
На глазах у Сашеньки появляются слезы. Она утирает их рукавом сестринского белого халата, поворачивается и медленно бредет прочь. Я знаю, что пациенты для Сашеньки не главное, потому что она в клинике — ради меня. И что я должен это ценить, и что… Мне жалко ее, жалко отчаянно. Но пациентов мне жалко тоже, и я здесь ради них, а не влюбленной в меня медсестры. Да и потом, обход — это когда видишь плоды собственных усилий воочию. Это для меня важно, очень важно. Возможно, важнее всего остального.
Поднимаюсь на второй этаж — женский. Я знаю в клинике каждый угол, каждую царапину на неровной, крашенной в беж стене. Я начинал здесь санитаром. Давно, так давно, что с трудом вспоминаю, когда именно…
В первой палате у нас, пардон муа, шлюхи. Таис Афинская, Мата Хари и еще одна старушка — японская гейша по имени Кику. Четвертая койка пустует — мадам Помпадур недавно выписали.
— Как дела, девочки? — осведомляюсь я.
Таис поднимает на меня взгляд.
— Мне так стыдно, Илья Борисович, — говорит она. — Знаете, вспоминаю, как была этой…
Я присаживаюсь на край койки, беру пациентку за руку. У нее васильковые глаза, светлые волосы до плеч, робкая, застенчивая улыбка. Студентка истфака, подсела на «Походы Александра Великого» — диплом, видите ли, у нее по теме. Я бы этих профессоров… Не первый ведь случай, тоже мне сеятели разумного, доброго, вечного.
— Ничего, — успокаиваю я пациентку. — Главное, что вы теперь понимаете, насколько это скверно.
Она всхлипывает, судорожно кивает, смахивает упавшие на лицо светлые пряди. Вирт-разъем под левым ухом смотрится, словно чужеродная злокачественная опухоль. Мне становится не по себе, как бывает всякий раз, когда вижу разъем не под лопаткой или в районе таза, а в непосредственной близости от головного мозга. Большинство подсевших на вирт именно из этой категории — ничего удивительного — прямой нейроконтакт, реальность ощущений, близкая к стопроцентной. Правда, и исцеление у таких наступает быстрее — лечебные программы по аналогичной причине гораздо более эффективны.
Бывшая Таис недалека от окончательного излечения. Неделя-другая, и можно будет выписывать. Назначаю ей «антивирт» — новейший комплекс повышенной эффективности, два сеанса по шесть часов в день. Я как-то краем глаза сам смотрел пару «антивиртовских» клипов. Блевал, конечно. Не проникнуться отвращением к виртуальной проституции после того, что там заснято, способен разве что сугубый извращенец или покойник.
Старушке Кику, впрочем, «антивирт» не поможет. Традиционные нейролептики не помогут тоже. Она просидела на «Микадо» почти три года, каждый день отдаваясь десятку самураев, ронинов и кто там еще есть.
— Возьмите меня, Илья Борисович, — умоляюще просит старушка. — Хотя бы разок, ну пожалуйста, ну что вам стоит?
Я мысленно вздыхаю. Улучшений нет — эти слова я слышу каждый обход.
— Я подарю тебе блаженство, Илюшенька, — перевоплощение в гейшу состоялось, старушка переходит на «ты». — Бесплатно, храбрец, я не возьму с тебя ни гроша, мне нужна лишь твоя страсть.
Меня передергивает — на секунду я представляю этот обмен страсти на блаженство. Можно было бы и привыкнуть, осаживаю себя я. У бедняги ничего больше не осталось, пенсии едва хватало на еду и плату провайдеру.
«Собственно, ей вирт во благо», — приходит мне на ум кощунственная мысль.
Я содрогаюсь от неприятия, но додумываю мысль до конца: вирт вернул ей молодость, подарил то, чего, возможно, недодали в юности. Для таких, как она, вирт, может статься и взаправду во спасение.
Я встаю. Довольно, психиатр здесь не для того, чтобы сочувствовать психам. Моя профессия — их лечить. Но кто я такой, чтобы лишать человека последнего удовольствия, даже если этот человек не в своем уме?
— Полчаса, — говорю я вслух. — Я распоряжусь, завтра вам на полчаса поставят «Микадо».
Старая японская гейша сползает с койки и на четвереньках движется ко мне с явным намерением облобызать туфли. Убираюсь из палаты прочь, прежде чем ей удается припасть к ним. Минута на то, чтобы прийти в себя. Двигаюсь по коридору дальше. В следующей палате воительницы: Дикая Барра, Матильда Тосканская и сразу две Жанны д’Арк. Обе безнадежны: Жанна д’Арк — одно из самых опасных перевоплощений — запущенная пиромания со склонностью к самосожжению практически неисцелима.
В палате номер три — актрисы, щадящая ипостась из вирта «Весь Голливуд». Иногда мне хочется поблагодарить его создателей — привыкание достаточно легко излечимо. Возможно, потому, что поговорка «все женщины немного актрисы» недалека от истины. Запущенных случаев на моей памяти были считаные единицы. А неизлечимый — всего один, когда домохозяйке, перевоплотившейся в Вупи Голдберг, так и не удалось смириться с невозможностью поменять цвет кожи на афроамериканский.
На мужском этаже палат вчетверо больше, чем на женском. Неудивительно — вирт-психозу сильный пол подвержен сильнее слабого. Обход занимает полтора часа. К концу его от засилья всякого рода завоевателей, рыцарей и плейбоев у меня разыгрываются нервы. А от маньяков так попросту колотит. Будь моя воля, создателей «Джека-потрошителя» и «Андрея Чикатило» я приказал бы повесить.
Остается еще одна палата, последняя. Боже, как я не хочу в нее входить, отчаянно не хочу, не желаю! Внутри всего один пациент, и, в отличие от прочих, доставленных скорыми и неотложками, он пришел сюда по собственной воле. Женька Авдеев, мой единственный близкий друг. С младых ногтей, с детдома.
Собираю волю и вхожу. Женька сидит на койке по-татарски и смотрит на меня, не мигая, подслеповатыми серыми глазами из-под кустистых бровей.
— Илья, брат мой, — басит он, не меняя позы и не отводя глаз. — Слава Всевышнему, ты пришел ко мне. Доверься мне, брат, я тебя вытащу.
Сейчас это, конечно, никакой не Женька, а воплощение Господа Спасителя нашего на Земле. Другими словами, жертва вирта «Иисус Христос», «Назаретянин» или еще какого-то наподобие, какого именно, Женька сообщить отказался. 
— Женька, — растерянно говорю я, — дружище…
— Отец Елизарий, — поправляет он. — Сейчас для тебя я святой отец, брат мой.
— Да, конечно, — признаю я свою ошибку. — Простите, батюшка.
— Бог простит.
Женька и в детдоме был подвинутым на религии. Единственный из нас поступил в семинарию, по окончании ее принял сан. И вот, пожалуйста — отец Елизарий. Но этого ему, видать, показалось мало — в самом-то деле, что там какой-то иеромонах, когда можно воткнуть чип в разъем и мгновенно получить повышение, да еще какое.
— Хорошо, — подыгрываю я Женьке. — Хотите, чтобы я исповедовался, святой отец? Или покаялся, или еще что? Я готов.
— Не надо исповеди, — качает головой он. — И покаяний не надо. Я здесь для того, чтобы спасти тебя от этой юдоли греха. Выслушай меня, Илья, брат мой. Ради нашей дружбы прошу тебя: выслушай! Сейчас мы с тобой…
Меня трясет, корежит. Что же они с тобой сделали, дружище, навязчиво думаю я, не осознавая даже, кто эти «они». Женька говорит и говорит, я стараюсь не слушать, не воспринимать, отрешиться от той жуткой бессмыслицы, которую церковным басом извергает из себя мой несчастный, повредившийся умом друг.
— Ладно, святой отец, — выдавливаю из себя я, когда он наконец умолкает. — Договорились.
— Ты согласен со мной?
— Ну конечно, — бормочу я. — Конечно, согласен, давайте побеседуем обо всем этом завтра.
Не помню, как сдаю смену и оказываюсь на улице. Солнце уже зашло, вечерняя Москва встречает ласковым июньским ветерком и свежестью, — по контрасту с атмосферой всеобщего безумия в клинике — словно рай земной. Непроизвольно вздрагиваю: вирт под названием «Рай земной» особенно щедр на психозы. Помню время, когда нувориши, миллиардеры и бизнес-леди поступали сплошной чередой.
Я спохватываюсь.
— Проклятье! — говорю вслух.
Избавиться от связанных с работой ассоциаций не удается даже вне клиники.
Неспешно бреду домой. Вспоминаю, что в холодильнике хоть шаром покати. Собственно, с тех пор как ушла Люся, в нем пусто всегда. Люся… Что ж, я не осуждал ее и не осуждаю. Аргументы наподобие «ты знала, за кого выходишь» в моем случае не работают. Врачом я мечтал стать с детства, и именно психиатром. Десятичасовые смены — часть моей работы. Суетливой, изнуряющей, нервной, но нужной людям. Особенно теперь.
В середине двадцать первого века объем информации, необходимый для усвоения специалистами множества профессий, превысил норму, доступную для среднестатистического индивида. Инженеры, ученые, программисты, врачи перестали уживаться с прогрессом, их знания и навыки стремительно устаревали. Положение дел спасла разработка виртуальных пакетов знаний, в простонародье называемых «виртами». Информация из пакетов загружалась в человеческую память напрямую — через вживленный в тело вирт-разъем. К сожалению, вместе с профессиональными программами появились и развлекательные. Довольно скоро они вошли для многих в привычку, а для некоторых превратились в необходимость. Сначала я ужасался этому, потом привык.
Мир сходит с ума. Предупреждения, предостережения, кликушество и запреты с экранов визоров, газетных и сетевых страниц все больше и больше теряют в эффективности. А количество пользователей игровых и развлекательных виртов с каждым днем непрестанно растет. Поговаривают, что на сегодняшний день каждый четвертый уже подсел. Так или иначе, число клиник, где жертвам вирта оказывают профессиональную помощь, увеличивается лавинообразно. Моя профессия внезапно стала самой востребованной в мире.

Сворачиваю к круглосуточному павильону, беру буханку хлеба, пару сарделек, полкило вареной колбасы. Поколебавшись с минуту, добавляю поллитровку, оплачиваю покупку и двигаюсь на выход.
— Эй, мужик.
Оборачиваюсь. Меня манит пальцем неопрятный индивид неопределенного возраста.
— Что вам угодно?
— Единички надо? — задушенно шепчет индивид. — Отличные единички, за гроши отдам. Имеется «Андрей Чикатило», «Девственница в лесу», потом «Раздень и убей», «Мечта некрофила», «Собачки»…
Нервное напряжение, накапливавшееся в течение дня, взрывается у меня в груди яростью.
— Пошел отсюда, урод! — ору я во всю силу своих легких. — Сволочь такая, гадина, дрянь!
Индивид убирается прочь, я даже не успеваю заметить, как он исчезает. Это хорошо, иначе я, наверное, его бы избил.
С трудом прихожу в себя. «Единичками» называются индивидуальные одноразовые вирты с нелегальным контентом. На полчаса можно превратиться в некрофила, в насильника, осуществить половой акт с малолеткой, а то и с животным. Можно зарезать человека, удушить, расчленить. И хотя, в отличие от многопользовательских виртов с реальными участниками, единички полностью виртуальны, производители обещают спектр ощущений, максимально приближенный к действительности. И слово свое держат.
Выбираюсь из павильона наружу. В сотне метров кого-то бьют, с рявканьем, утробным хаканьем и матом. Затем все звуки заглушает сирена скорой. Визжат по асфальту протекторы, четверо санитаров разом вымахивают из машины наружу. Через минуту кого-то упирающегося уже тащат, зашвыривают через заднюю дверцу в салон, и скорая уносится прочь. Что ж — привычная, обыденная сцена — жертву вирта «Кулачный боец» или «Городской хулиган» увезли в клинику. Мир и вправду сошел с ума, а я, наверное, вместе с ним, раз называю такие сцены обыденными.
Добравшись до дома, разогреваю сардельки, наскоро ужинаю, но едва собираюсь включить визор, раздается телефонный звонок.
— Илья Борисович, это Иван, ну, с эрдельтерьером, вы меня помните? С Гошей.
— Да, конечно, — вру я, перебирая в уме знакомцев по имени Иван. Государь Иван Васильевич, сказочный персонаж Иван-царевич и крестьянин Иван Сусанин лидируют с заметным отрывом и мешают припомнить остальных. Особенно государь в связи с наплывом пациентов, подсевших на «Иван Грозный». Правда, с эрдельтерьером Гошей ни один из Иванов не ассоциируется.
— Семенов я, — напоминает голос в трубке. — Гоше плохо, Илья Борисович. Очень. Боюсь, со дня на день… вы понимаете? Посмотрите его? Мы могли бы через полчаса быть у вас.
На этот раз мне удается вспомнить. Эрдельтерьеру, должно быть, стукнуло уже шестнадцать, если не все семнадцать. Не мудрено, что со дня на день он может отдать богу душу. Меня, однако, давно перестали беспокоить престарелые собаки. Тут людей не успеваешь вытаскивать. Старушка Кику, к примеру, тоже может откинуться со дня на день.
— Извините, Иван, — говорю я. — Сегодня никак не получится, обратитесь к кому-нибудь другому.
Я разъединяюсь, верчу в руках телефонную трубку, подавляю в себе желание с размаху запустить ею в стену. Эрдельтерьер, мать его. Нервы стали совсем никудышными. Немудрено, собственно — с моей-то работой.
Надо позвонить Сашеньке, думаю я. Она приедет непременно, стоит только позвать.
Телефон звонит вновь, прежде чем я успеваю набрать Сашенькин номер.
— Илья Борисыч?! — заполошно голосят в трубке. — У Сильвера понос!
— В каком смысле? — оторопело переспрашиваю я. — Его же три месяца тому назад как выписали.
И потом…
Я осекаюсь. Сильвер, конечно же, не подсевший на «Остров сокровищ» пациент, а говорящий попугай какаду, принадлежащий соседке с первого этажа. Вечно у него проблемы — то понос, то запор, то неконтролируемые нецензурные словоизвержения.
— Всю клетку измарал, — голосит соседка. — Бедная моя птичка. Илья Борисыч, вы…
Боже, как же мне это обрыдло! Эрдельтерьер, теперь попугай…
— Да пойдите вы со своим Сильвером к черту! — бросаю я в трубку и разъединяюсь.
Меня колотит. Надо разобраться, откуда во мне это безразличие, раздражение, черствость. Ведь я же люблю животных, всю жизнь их любил. А тут… Разобраться не удается.
Звонить Сашеньке уже не хочется. Надо выпить. Откупориваю поллитровку, наполняю немытый стакан, залпом его опорожняю и утираю губы рукавом. Вскоре на душе становится легче. С полчаса я бездумно переключаю каналы визора, затем плетусь в спальню. Падаю на кровать и проваливаюсь в сон, едва коснувшись подушки.

Телефон дребезжит, когда за окном еще темно. Спросонья я не сразу разбираю, что звонит директор клиники и какого черта ему от меня нужно.
— Илья Борисович, — гремит в трубке, — я вам прямо скажу: если сегодня вас опять не увижу, вы будете уволены, понятно вам?
— А в чем, собственно? — мямлю я в трубку.
— Вы еще спрашиваете?! Вы в клинику, вообще говоря, собираетесь?
— Собираюсь, — признаюсь я. — Чуть позже.
— Ах, «чуть позже». А то, что вчера собаковладельцы закатили мне скандал, вас не касается? О тех, которые с кошками, я даже не говорю. Я, что ли, вместо вас должен их кастрировать? В общем, так: вас ждать сегодня на службе?
С минуту слушаю начальственные вопли и угрозы. Потом терпение мое иссякает.
— Пойдите к чертям со своей службой! — кричу я в трубку.
— Что? Что вы сказали?
— Я сказал «к чертям!»
Разъединяюсь. Тоскливо смотрю в окно. Хочется голосить, орать, выть от бессилия. Собираю остатки воли и беру себя в руки.
Меня ждут пациенты. Те, кому я нужен, кому реально могу помочь. Что делать, если человек мечтает стать адмиралом и страдает от морской болезни? Как быть бегуну из Нигерии, который вожделеет олимпийского золота в лыжной гонке? А страшненькой застенчивой замухрышке, мечтающей стать кинозвездой? Как с рождения прикованному к креслу-каталке инвалиду стать солдатом? А родившемуся в захолустье пейзанину — великим политиком?
Я всегда мечтал стать врачом. С детства, с первых детдомовских лет. У меня не вышло: семь лет подряд я бился лбом об стену, раз за разом проваливая вступительные экзамены в медицинский. Я не поступил. Я сумел выучиться лишь на ветеринара. Но я хочу помогать людям, понимаете, людям! Я не хочу, не желаю больше кастрировать кошек и оскоплять собак. Не хочу корпеть в ветеринарной клинике, мне это надоело, обрыдло, это не для меня!
Они пытаются меня вытащить. Сашенька, которая любит меня и потому тянет вместе со мной эту лямку. Женька, который тщится меня спасти и не может, потому что я давно уже неизлечим.
Я встаю. Прилаживаю чип от «Доброго доктора» в затылочный разъем. Минуту спустя я сижу в кресле, в приемном покое психиатрической лечебницы. Сашенька уже здесь, стоит рядом, Женька наверху, в палате, ждет меня с уговорами. Не знаю, как ему, священнику, синод позволил ради меня подсесть.
Я не хочу спасаться, Женька! И не могу, прости…
Санитары вталкивают в дверной проем первого пациента.

Иллюстрации Сергея Дергачева