Маргинальный Златковскии

В конце 1970-х — начале 80-х в редакцию научно-популярного журнала АН СССР «Химия и жизнь» иногда заглядывали моложавые подтянутые мужчины с любознательными лицами, при взгляде на которые сразу становилось ясно, что если эти визитеры и имеют отношение к науке, то не к академической, а сугубо прикладной. Мужчины (они обычно приходили по двое) сразу шли в кабинет редакционного начальства и плотно прикрывали за собой дверь. За дверью они интересовались разными вещами, но главным образом, публикациями, где так или иначе описывались множительные технологии («Химия и жизнь» иногда печатала статьи, при внимательном прочтении которых умный человек мог научиться уголовно наказуемым деяниям вроде размножения печатной продукции). После ухода незваных гостей, которые, впрочем, не скрывали ни своих чинов, ни места службы — Управления КГБ по Москве и Московской области, зам. главного редактора журнала и ответственный секретарь обменивались мнениями и очень часто сходились на том, что за малозначительной, на первый взгляд, болтовней визитеров крылся неподдельный интерес к личной и творческой жизни сотрудников редакции — рядовых бойцов идеологического фронта.

Но чаще других, пожалуй, интересовал кагэбэшников художественный редактор журнала Михаил Михайлович Златковскии. Отзывы редакционного начальства о нем удручали своей стереотипностью: политически грамотен, морально устойчив, ни в чем таком не замечен и вообще молодой человек, приятный во всех отношениях.

Михалыч в разные годы

…До поры до времени с художником Михаилом Михайловичем Златковским нянчились и только «беседовали» (был такой ласковый термин у следователей КГБ). Но в один прекрасный день чаша терпения переполнилась, и Михалыча вызвали на допрос. Если для бесед выбирали нейтральные места, например какую-нибудь комнатку без таблички в закоулках Министерства культуры, то теперь пригласили прямо в тюрьму, в Лефортовскую. Очень удобно: в зависимости от исхода допроса — либо на выход (с приглашением в кармане на следующую встречу в Лефортовском следственном изоляторе), либо в тюремную канцелярию на обыск и оформление, потом к фотографу, потом в дактилоскопическую, потом под душ, в каптерку за матрасом и постельным бельем — и в камеру. Одним словом, все как полагается, и автозак с конвоем за разными там художниками зря гонять не надо: клиент сам добирается до тюрьмы городским транспортом — общественным или, если уж совсем неисправимый антисоветчик, то на такси.

Златковский поехал в тюрьму не общественным транспортом и не на такси; он отправился туда на личном транспорте — велосипеде. Нет-нет, это была не бравада, не демонстрация пренебрежения к важности мероприятия и проводящих его инстанций; просто на том отрезке своей творческой биографии Михалыч ездил по Москве исключительно на велосипеде — на работу, в гости, на свидания. Хотя, если честно, то сначала Златковский надел в тюрьму свой выходной костюм и галстук и даже дошел в таком виде до троллейбусной остановки, но тут, вдруг словно увидев себя со стороны: ни дать, ни взять жених на свидание с ненаглядной собрался! — тихонько, про себя, матюкнулся и бегом кинулся домой переодеваться.

Потом, катя по длинному спуску Профсоюзной улицы от Беляева и легонько прижимая пальцем тормоз на руле велосипеда, он продолжал размышлять о своей позорной трусости и снова убеждался, насколько все-таки глубоко сидит в простом нашем человеке это рабское: «Веревку с собой приносить или профсоюз выдаст?»

Откуда это в нем, всегда таком независимом и уверенном в себе? Когда началось?

…Как верно сказано, все мы родом из детства. И все, что потом мы носим с собой до самой смерти, оттуда; практически ничего нового, если вдуматься, взрослые или мнящие себя взрослыми не приобретают. Многого мы потом не помним, но все без исключения остается с нами, может быть, записанным на подкорке в виде многочисленных неосознаваемых табу или, напротив, побуждений.

Отец Михалыча, окопный офицер, отправил в 44-м свою жену, тоже фронтового офицера, рожать в Богом забытую тамбовскую деревеньку, совсем им чужую, но «изобильную» по голодным военным временам картошкой и черным хлебом.

Себя Михалыч хорошо помнил уже вполне самостоятельным мальчиком, прекрасно одетым, всегда сытым — и по-мальчишески сказочно богатым. Плохо было то, что он оказался одинок: другие офицерские дети в военном городке Легница были гораздо младше его, а какому пацану в зрелом пятилетнем возрасте интересна эта сопливая, вечно пищащая и какающая мелюзга? Но одиночества он не ощущал — не с чем было сравнивать. Отец вечно занят, мама тоже — она член партии, директор детсада для детей наших военнослужащих, она говорит Мише: «Играй с сестрой, к садовнику не подходи, он фашист». Кто его знает, может быть, немец-садовник в их замке и впрямь был настоящим фашистом, только он был старым, на фронт и даже в фольксштурм таких не брали — это Михалыч, дитя войны, точно знал. Но потом садовник куда-то пропал, а у Михалыча осталась маленькая коллекция деревянных юл, которые немецкий старик дарил русскому киндеру раз в год, на день рождения мальчика, аккурат на яблочный Спас, или как там у немцев это называется. Садовник заводил малыша на чердак замка, где жил, и там весь пол был устлан яблоками — тот яблочный дух Михалыч запомнил на всю жизнь.

Лигниц, как раньше называлась Легница, был типичным прусским штабным городом еще со времен Фридриха I; в 45-м два наших фронта обошли городок с флангов, оставив его для себя в неприкосновенности, чтобы расквартировать здесь в будущем штаб Северной группы войск. Ни солдаты, ни генералы, ни сам главнокомандующий Сталин даже не догадывались, какой подарок преподнесли Михалычу. Любой нормальный мальчишка умер бы от зависти, увидев его трофеи! Целая оружейная комната с вальтерами, парабеллумами, браунингами, шмайссерами, ручными пулеметами «МГ». Да что там пистолеты и винтовки, у Михалыча была целая улица автомобилей: «опелей», «мерседесов», вездеходов-«фолькс-вагенов», генеральских «хорьхов»; даже редкостный и роскошнейший спортивный «бугатти» был, стоивший баснословных денег! Пусть машины не ездили, пусть у них не хватало стекол, колес и дверец, зато как упоительно было сидеть на кожаном сиденье-диване и крутить настоящую эбонитовую баранку с гудком! Михалыч тогда искренне верил, что все эти лимузины — его собственные, ведь на ту свалку никто, кроме него, не ходил.

Другой бы на месте Мишиного отца, заметив сына, играющего со штурмовой винтовкой «шпандау», возможно, снял бы широкий офицерский ремень да и вложил бы своему отпрыску ума в задние ворота. Но отец Михалыча слишком хорошо знал жизнь, слишком большими компромиссами с совестью дались ему, сыну православного священника, полковничьи погоны и обеспеченная офицерская жизнь. Наверное, он хотел, чтобы в следующем поколении старинного шляхетского рода Златковских вырос независимый мужчина, не знающий, что такое страх перед любой властью. Отец не отбирал у сына опасные игрушки, а показывал, как они действуют, потом вынимал затворы и отдавал пистолеты и ружья сыну: настоящий рыцарь должен уметь обращаться с оружием.

Здесь же, в старинном замке Легницы, окруженном садом, Михалыч увидел в каминном зале портреты красивых дам и важных стариков в жабо, латах, расшитых камзолах. Тогда он был абсолютно уверен, что это — портреты его бабушек и дедушек, только не знал, кто из них кто. Потом, много лет спустя, Михалыч нашел в варшавской Национальной библиотеке жизнеописание родоначальника его рода — славного рыцаря, барона и сенатора Генрика Златковского — и фамильные гербы разных колен его потомков, но по понятным причинам до сих пор не знает, какой из гербов его: то ли красный топор на белом поле, то ли, наоборот, белый топор на красном поле. В легницкие времена он даже не слышал о своем родном деде по отцу, священнике, не смирившемся с церковным расколом 20-х годов и ударившемся в бега. НКВД поймало-таки отчаянного священника Катакомбной церкви в 1940-м году, и о нем, а также о более ранней истории рода в семье советских офицеров и коммунистов Златковских при детях не упоминалось. Отцу и так пришлось пережить очень неприятные времена, когда перед войной его каждую осень отчисляли из военной академии.

Тогда обошлось, но недреманное око, раз вперив свой немигающий взгляд в жертву, уже не оставляло ее ни на мгновенье всю оставшуюся жизнь, и страх вернулся после войны. Сажать или расстреливать победителей Гитлера пока было нельзя — Сталин это понимал, но и терпеть их широко развернутые плечи и ясный иронический взгляд тоже не было никаких сил. В опалу попал даже сам Жуков…

Полковник Михаил Златковский-старший сумел через фронтовых друзей перевестись в Москву с сильным понижением в должности. Потом он наверстал свое, стал доктором наук и профессором в академии, но, наверное, тогда, еще в Легнице, Михаил Златковский-младший впервые почувствовал, что в этом мире есть нечто страшное, чего боится и его большой и сильный отец, и даже ничего и никогда не боявшаяся мать.

Так Михалыч в одночасье перенесся из своего заповедного, словно списанного из книг Генриха и Томаса Маннов детства в послевоенную хулиганскую Марьину Рощу и стандартную пионерскую дружину стандартной московской школы.

Пионерская и комсомольская юность Михалыча была типичной для поколения: XX съезд, возвращение из лагерей вдруг откуда-то взявшихся родственников — в живом виде и в виде четвертушек бумаги с решением о посмертной реабилитации, фестиваль молодежи и студентов, полет Гагарина в космос, страстное почитание бородатых героев из Сьерра-Маэстро, самозабвенные до идиотизма споры физиков и лириков, выбор в пользу физиков — поступление и учеба в МИФИ.

А потом — диплом инженера-ядерщика, головокружительная перспектива: вот я, а вот передо мной вся наука! И страшное разочарование... Времена Резерфорда и Кюри безвозвратно прошли, ядерная физика давно стала занятием сугубо коллективным: чтобы в нужное время нужная заслонка приподнялась на нужное количество миллиметров, пропуская нужную порцию нужных частиц в нужное место, оказывается, надо повернуть на определенный угол винтик сложной научной машины под названием «инженер-исследователь Златковский». Михалыч собрался с духом — и расстался с наукой.

Рисовал Михалыч с детства: отказа в красках и карандашах он не знал, хотя отец больше поощрял занятия сына спортом и математикой. Рисовал сначала для души, потом для стенгазет — школьной и институтской, получая при этом массу неприятностей по комсомольской линии. Но при всем том его рисунки любили даже кураторы стенной печати из институтской парторганизации — они лишь досадливо крякали и говорили, пряча невольную улыбку: «Миша, ну что же ты, ты ведь обещал в прошлый раз»…

Но теперь рисование становилось источником существования. Не нарисуешь — не поешь. И Михалыч рисовал. Сначала — технические рисунки для научных издательств. Рисовал много, не выбирая, и делал эту работу хорошо, иногда даже находя конструкторские ошибки в узлах и агрегатах машин. Когда пошли первые гонорары, Михалыч был приятно удивлен — денег оказалось больше, чем получал остепененный старший научный сотрудник на его бывшей кафедре. То есть материальная проблема была решена. А в скором времени на Златковского появился спрос и в других изданиях. Например, его рисунки охотно брал главный художник «Химии и жизни» Владимир Любаров. А потом, когда появилась вакансия, Михалыча и вовсе взяли в штат «Химии жизни» худредом. Была любимая работа, семья, дети, занятия спортом, друзья, рисунки Михалыча начали брать на выставки, в том числе и зарубежные, и даже присуждать им там призы... Одним словом, все складывалось слишком хорошо, чтобы продолжаться долго.

Легендарная серия журнальных плакатов ХиЖ, 1980 г.

«Искусствоведы в штатском» вызвали Михалыча и предупредили, что на выставках, где демонстрировались среди прочих и его работы, были замечены — даже вымолвить страшно! — члены НТС (для молодых читателей поясним, что НТС, или Народно-трудовой союз, — это эмигрантская организация, которая была, как показало время, полностью импотентной, но тогда для советских обывателей олицетворяла крайний антисоветизм). Златковский предупреждениям не внял. Его снова вызвали. Он опять не внял, более того — издеваться начал: стал подписывать свои работы, нелегально переправляемые за рубеж с курьерами НТС (!), хулиганским «голландским» псевдонимом Винт-ван-дер-Болт или «японским» именем Ясумото Кумадзо (в дословном переводе: «Я сам то сделал. Миша»). Словом, вел себя так, как будто на Лубянке по-прежнему сидели малообразованные костоломы времен Ежова. Вовсе нет: капитан, который вел дело Михалыча, имел филологическое университетское образование и даже лично прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» с большим удовольствием. Что, впрочем, не помешало ему «пришить» Михалычу создание сионистской террористической организации.

Дело в том, что Михалыч увлекся модным и экзотическим в то время карате, немало преуспел в получении какого-то там пояса и, откликаясь на просьбы приятелей из «Химии и жизни» показать приемчики, согласился вести для них занятия. Интеллигенты из редакции, близоруко щурясь (очки они благоразумно оставляли в раздевалке), отчаянно визжали: «Кия!» — и, припрыгивая, сучили ногами и руками. Никто из учеников «сэнсея» Михалыча-сана дюймовых досок ребром ладони не ломал и кирпичи о голову не крошил, но для капитана с Лубянки было достаточно и того, что все они как один хромали по пятому пункту. Представляете: собираются здоровые мужики-евреи и учатся рукопашному бою! А дальше что — пиротехнику и тактику городской партизанской борьбы изучать будут?

Михалыч чрезвычайно благодарен людям, которые фотографировали его и его работы, особенно Виктору Брелю и Игорю Яковлеву

Насчет террора и заговора Михалыч до поры до времени даже не подозревал — это было, так сказать, сюрпризом, приготовленным для него в Лефортово, куда он сейчас ехал на велосипеде. Грузовик из второго ряда, уже выехавший было на перекресток, вдруг словно передумал и резко повернул вправо. Его грязный зеленый борт и чудовищных размеров колесо оказались от велосипедиста буквально в метре. Михалыч инстинктивно дернул руль и кувырком полетел по асфальту к обочине, по инерции перелетел через бордюрный камень и, кувыркнувшись в последний раз, застыл на газоне в обнимку с покореженными железками своего любимого велосипеда. «Что они, совсем охренели? Кто я им, Михоэлс? Вернее, Камо! — мысленно поправился он, теснее прижимая к себе велосипед. — Это Камо на велосипеде ехал, когда его сшибли».

Надо было возвращаться домой, мыться, зализывать раны и... переодеваться в «их» костюм. То есть выходило, что победили они. «Нет, поеду так». Михалыч стиснул зубы и по-чапаевски добавил: «Врешь, гад, не возьмешь!..»

До Лефортова было уже рукой подать. Михалыч, кряхтя и тихонько матерясь, доковылял туда и присел на казенную лавку в уголке огромной приемной. Это выглядело очередной его антисоветской выходкой: в приемной следственной части образцовой советской тюрьмы сидит молодой мужик весь в крови и грязи, в разорванных трусах и майке, как бы демонстрируя остальным посетителям, что будет с ними после допроса. Капитан, высунувшийся в приемную, так и ахнул, а потом подхватил под руку контуженного Михалыча и поволок его в санчасть. А позже они задушевно беседовали: интеллигентный капитан — укоряя Михалыча за неосторожность, а Михалыч — сокрушенно кивая головой и соглашаясь: «Да-да, погорячился немного, да и вы тоже того... террористическая организация и все такое». Тут уж сокрушенно крутил головой капитан: «Сами понимаете, служба такая, а вы зачем с НТС связались, а?» — «Да откуда же я знал, что эти милые иностранцы из НТС? Они ведь не говорили», — совершенно искренне удивлялся Михалыч. В общем, беседовали они целую неделю, а потом интеллигентный капитан пожал руку Михалычу и сказал: «Ладно, на этот раз идите и живите». Так и сказал: «Живите».

Михалыч стал жить, коль ему это милостиво позволили. Правда, капитан не добавил — это подразумевалось, — что отныне и на Михалыча распространяется «запрет на профессию»: была и такая форма расправы с неугодными. Первым делом он уволился по собственному желанию из «Химии и жизни» — чтобы ненароком не подвести хороших людей. На журнал и так накопилось изрядное досье в соответствующих органах, что примерно в те же годы вылилось в совершенно беспрецедентное мероприятие — выдирку из всего четырехсоттысячного тиража журнала одной странички с картинкой Тарифа Басырова, на которой свинья, гусь и некоторые другие животные ехали в грузовике, а под картинкой стояло название рубрики: «Навстречу съезду КПСС. В общем, как бы там ни было, Михалыч решил уйти и уволился.

Кстати, выйдя из Лефортовской тюрьмы и в последний раз опасливо покосившись через плечо на угрюмое здание, Михалыч тут же выкинул все из головы и стал жить прежней жизнью. То есть рисовать — уже внештатно — для «Химии и жизни», любить женщин, пить водку в бане с друзьями, заниматься спортом (воспитав, между прочим, двух чемпионов страны по теннису). И что самое удивительное, деятели с Лубянки, похоже, действительно оставили его в покое, видимо, нутром предчувствуя конец их времени. Лишь один раз, через восемь лет, Михалыча вызвали в АПН и вежливо попросили срочно нарисовать карикатуру на Генерального секретаря ЦК КПСС. Начиналась перестройка, и надо было показать Западу, что социализм у нас и вправду с человеческим лицом.

Ну а дальше, как вы знаете, это лицо на поверку оказалось личиной, каковая, отпав в скором времени, продемонстрировала миру столь богомерзкую образину, что хоть святых выноси. Михалыч удивился, потом заметался, а потом махнул рукой и уехал в Америку, благо давно звали.

Об американском периоде его жизни нужно рассказывать особо, что, возможно, когда-нибудь сделает он сам. Очень краткое его резюме насчет США такое: «Не дай Бог, чтобы у нас стучали друг на друга, как в Америке: Россия давно погибла бы».

…Если бы речь шла о классическом жизнеописании Михалыча, то, наверное, дальше следовало бы в хронологическом порядке подробно описать остальные события его жизни, написать о выставках, в которых он участвовал, о призах и премиях, которые получал. Кстати, из всех художников, которые так или иначе прикасались к «Химии и жизни», — а их много, и все они очень заслуженные и олауреаченные, — у Михалыча больше всего всевозможных международных призов и наград. (И только лень не позволяет ему собрать все свои грамоты и призы и попросить издателей «Книги рекордов Гиннеса» внести поправку — у нынешнего «гиннесовского» рекордсмена Александра Класа из Югославии на 28 наград меньше.) Но дело не в этом. Дело в том, что не пришло еще время для его жизнеописаний: он еще не помер, а, напротив, находится сейчас в самом расцвете мужских и творческих сил — и натворит еще многое.

Мы рады, что Михалыч снова с нами. И пусть сейчас его пригласили работать главным художником «Московских новостей», мы-то с вами знаем, что он наш, химиеижизневский, и таковым останется навсегда, что бы о себе ни воображал.

1988, Италия. Международная выставка политической сатиры в курортном городе Форте дей Марми. Премьер-министр Джулио Андреотти (как потом оказалось — главарь итальянской мафии) вручает специальный приз жюри Михалычу, главарю андерграундной карикатурной мафии СССР