Никогда
 |
|
Художник С.Дергачев |
Уна не помнит, кто и когда объяснил ей это; кажется, она просто родилась с предустановленным знанием, как некоторые появляются на свет с обостренным чувством справедливости или непереносимостью глютена. Только последствия в десять раз хуже, а видно их далеко не сразу.
…Уна хорошо помнит август девяносто шестого. Перекрученный каштан облюбовала стая голубей. Марево дрожит над серым щербатым асфальтом, небо точно побелкой натерто; пятипалые листья скрючились и помертвело, бумажно шелестят. В доме через дорогу землистая старуха пожевывает раскуренную кубинскую сигару, и дым повисает на акациях, стелется по земле.
Жарко.
Задохнувшийся в полиэтилене сэндвич не лезет в горло. Вдалеке нарастает рев мотора. Уна садится на корточки, лениво крошит хлеб: курлы-курлы-курлы, и в ушах уже стучит, когда с нижней ветки наконец спархивает белая птица.
Прямо перед фургоном.
Голубь впечатывается в лобовое стекло с тем же звуком, что и футбольный мяч. Под натужный скрип автомобиль сворачивает на обочину; тормозной след растягивается на добрую сотню шагов. Водитель чертыхается, хлопает дверцей, перегибается через капот. Уна в это время таращится на голубя: он то пытается растопырить крылья, то странно выворачивает шею, словно купается в невидимой луже. Крови нет, но присутствие смерти ощущается настолько ясно, что в горле пересыхает.
Старуха отводит руку с сигарой и смотрит из полумрака террасы.
Ниже по улице водитель, вытирая взмокший лоб, возвращается за руль, и фургон трогается с места. Едет медленно, опасливо — даже вниз, с холма.
Вообще-то Уне голуби не нравятся. Но у этого кудрявый, ажурный хвост и стеклянные красные глаза — такого жалко. Она перетаскивает его на обочину, ныряет в дом, в сырую каменную прохладу, в отцовский кабинет. Словари тяжелые, выворачиваются из пальцев; к счастью, ей нужно всего два. Строгая, гладкая латынь и шершавый греческий.
Голова немного кружится от предвкушения; менять мир — все равно что держать в ладошке крошечного копошащегося птенца.
— Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най, — шепчет Уна, как заклинание, простирая руку над голубем с вывернутой шеей. — Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най…
Чуда не происходит.
Что-то не так.
Она мысленно перебирает лица одноклассников, голоса и слова — и цепляется за одного смуглого черноглазого мальчишку. Улыбчивый и угловатый, гневливый и быстрый — горе учителей, друг всех бездомных котов. Живой… живой.
— Нунка, — говорит Уна, пробуя слово на язык — и оно отзывается звоном. Старуха на террасе приподнимается настороженно. — Нэвер, нунквам, потэ, нунка, най!
Улица выворачивается лентой Мебиуса — ни начала, ни конца, а когда останавливается, то сэндвич в пакете цел, а белый голубь сидит на ветке, заинтересованно косит алым глазом. Внизу, под холмом, визжат тормоза, и раздается упругий удар — громче, чем от мяча.
Старуха роняет сигару, продирается через акации и магнолии. Ковыляет через дорогу — смуглые ноги похожи на высохшие куриные кости — и отвешивает Уне звонкую оплеуху.
— Никогда не смей, — шипит. — Никогда.
Чувство смерти сильнее, чем в первый раз. Но виноватой Уна себя почему-то не ощущает.
Она помнит голубя.
Последствия видны далеко не сразу, но такие же одаренные выделяются в толпе издали — горят, как маяки, притягиваются друг к другу, как рифы и корабли.
Они знают.
Если на пяти языках повторить «никогда», то можно отменить что-то плохое; Уна с отличием оканчивает колледж и бросается в лингвистический запой, выхватывает отдельные слова, зазубривает фразы, точно запасается вариантами на долгую жизнь. Для каждого «плохого» — свое «никогда». Потом наступает короткий период охлаждения, а за ним новое увлечение — программирование. Там тоже языки, которые проще и сложнее одновременно. Раз уж не ты пишешь код, а ненужные куски нельзя удалить — можно их закомментить или добавить условие: if (какаятопроблема) goto…
В консалтинговую компанию она устраивается легко, даже без опыта работы. Босс — высокий блондин с серым, нервным лицом — мало говорит и глушит кофе литрами, а выглядит так, словно постоянно испытывает боль.
— Ты часто?.. — спрашивает он в первый день, и чашка дрожит у него в руке.
Босс не договаривает, но Уне и так все ясно.
А еще волосы у него не просто светлые, а седые, вдруг понимает она.
— Иногда.
Вранье, конечно. И недели не проходит, чтобы не подправить что-то по мелочи. Несовершенство раздражает, как пятна кофе на свежевыстиранной рубашке.
— П-поосторожнее, — советует он сухо и возвращается за свой стол.
Уне смешно.
— Нэвер, нунквам, нимальс, нунка, най! — громко выкрикивает она.
Коллеги удивленно оборачиваются, а потом офис резко делает нырок — и возвращается уже обновленным. Никакого разговора не было… ни для кого, кроме них двоих, потому что босс тоже помнит неслучившееся.
Рабочая почта подмигивает красным огоньком. В письме одна строчка: «Я же просил».
Общая тайна приятно греет сердце; Уна не верит, что босс может всерьез сердиться на нее, такую же, как он, пока не просыпается на следующий день в чужой стране, в крохотной комнатушке — без работы, без образования, под другим именем. Запоздало приходит осознание: «плохое» тоже бывает разное, для кого-то — пятно на ткани, а для кого-то — на репутации. Если Уна не терпела несовершенств, то почему должен он?..
В груди клокочет обида. «Посмотрим, кто кого».
Условия изменились, но сам код никуда не делся — и способность вписывать в него новые команды тоже.
Так начинается гонка.
Мир оказывается неизмеримо сложнее, чем виделось прежде. На то, чтобы отыскать ошибку, уходит почти месяц непрерывного анализа и откатов; Уна словно идет ощупью в темноте, ориентируясь только на собственную память о том, что, увы, не случилось, — и на скупые свидетельства новой жизни. В паспорте — коллекция виз и отметок о пересечении границ, в пластиковом пакете на дне чемодана — четыре удостоверения личности на разные имена и россыпь просроченных кредиток, запястья в шрамах, сгибы локтей — в синяках.
Последнее отменить легче всего, этот баг реальности — совсем свежий.
«Нэвер, нунквам, нимальс, нунка, — пишет Уна размашисто на стене, чувствуя сухость во рту. И, помедлив, заканчивает: — if (flag == зависимость) { flag = «»; break ;}».
Иногда «прервать цикл» — это то же самое, что «никогда».
Поиски поворотного момента похожи на детективное расследование. Достать денег — не проблема: всего-то надо купить лотерейный билет и отменить проигрыш, ведь с точки зрения судьбы тут бинарная система: либо ноль, либо единица. Шестнадцать перелетов, три континента, два десятка городов… Воспоминания о новой-чужой-своей жизни — стеснительные призраки: они ускользают, стоит вглядеться пристальнее, и вот уже Уне кажется, что ее не существовало вовсе. Но для остальных людей эта реальность — единственная.
Мальчишку из средней школы, который подарил ей испанское «никогда», зовут Хавьер. Здесь их связывает давняя дружба, крепкая, какая возникает только у оглушительно одиноких изгоев, внезапно обнаруживающих, что не все сверстники равно глупы и жестоки. Это он подучил ее уехать в Уругвай — и он же пролил свет на дурацкую случайность, из-за которой все пошло наперекосяк.
— Эх, амига, — вздыхает Хавьер, потерянный и пьяный. Он вырос вполне симпатичным; был бы ослепительным — но, вот беда, разучился гневаться и улыбаться, да и жизни в нем критически поубавилось. — Не складывается, хм? От меня вот Нана ушла, мальчишек кинула. И, видит Святая Дева, помню про твоего папашку и как ты у нас ныкалась, а каждый день рука к бутылке тянется. Каждый день, веришь?
Уна возвращает ему подружку одной бессмысленной фразой на выдохе — и остается одна. Хавьер не пришел в бар, ведь дома дел невпроворот, веришь, амига? Но ей и не нужно уже: память кропотливо хранит несказанное. Стоит потянуть за ниточку — и распускается кружево, прямо до ослабленной петли, до червоточины. В этой реальности сильный и успешный отец Уны проиграл муниципальные выборы из-за какого-то дурацкого, не вовремя заданного вопроса на пресс-конференции. Одно потянуло за собой другое: стресс, задавленная агрессия, скандалы и алкоголь.
Однако трудное детство оставило ей не только шрамы на запястьях, но и дьявольскую изворотливость, какой не было у прежней Уны. И пятнадцать иностранных языков — прожитых, прочувствованных, навеки вшитых в подкорку.
Грех этим не воспользоваться.
— Ну надо же, — бормочет Уна и водит пальцем по черно-белой фотографии в газете пятнадцатилетней давности. Отец глядит в объективы камер потерянно, а журналистка радостно улыбается — исторический момент крушения идеалов. — Похоже, я недооценивала политику. А ведь это такой же код.
Кажется, теперь она знает, как отомстит несостоявшемуся боссу.
В некоторых наречиях «никогда» — это «ни единого раза», в других — «ни в какое время». Смысловые нюансы, которые прежде казались забавными, ныне решают все. Уна чувствует себя так, словно раньше брела вслепую, а теперь прозрела. Она рисует схемы, выстраивает параллели и впервые совершенно ясно осознает, почему в конкретной ситуации действенно определенное слово или знак.
Не важных знаний нет — и это тоже открытие.
Съемная квартира завалена распечатками и изрисованными скетчбуками. Вся биография босса как на ладони, выявлены и обнажены связи с тысячью событий, которые в то время происходили вокруг, и каждое вносило свою лепту. Политологии и социологии становится мало, и тут на помощь приходит математика, универсальный язык, — и, как ни странно, поэзия, поднимающая его на метафорическую недостижимую высоту.
Мир наконец предстает системой — сложной, бесконечно сложной, но открытой для познания.
На губах Уны — вкус запретного плода.
— Вот как, — шепчет она, отыскав наконец единственно верную отправную точку. — Ну, держись. Нэвер, нунка…
Череда почти неощутимых изменений выводит ее через неделю к тому самому офису, под распахнутые пластиковые окна — жарко, душно. Уна набирает номер, взятый с блестящего рекламного проспекта и, не представляясь, просит выглянуть.
У ее неслучившегося босса по-прежнему седые волосы и красивое, но болезненное лицо; взгляд — нечто среднее между «давай, удиви меня» и «пожалуйста, обойдемся без сюрпризов».
— Твой отец голосовал за консерваторов! — звонко выкрикивает Уна и широко улыбается, а затем размашисто рисует граффити через стену, через дверь.
Баллончик шипит и плюется алой краской — два слова, команда, математическая формула и строка из поэмы о судьбе и крахе. Реальность дрожит, опрокидывается в саму себя, и вот уже Уна с любопытством смотрит вниз из окна директорского кабинета, а бывший босс топчется у крыльца. Стрижка дурацкая, костюм дешевый, под мышкой — резюме в тонкой пластиковой папке.
Разозленным парень, впрочем, не выглядит. Скорее… помолодевшим?
— Один-один, — негромко говорит он, и сердце почему-то подскакивает к горлу.
Полгода они осторожно обмениваются ударами, словно прощупывают друг друга. Меняют профессии, города и жизни; Уна почти всерьез обижается, когда обнаруживает себя с розовым ирокезом на сцене, и по-настоящему — когда никак не может понять, как босс это провернул. Отыскивает его, хватает за воротник — опять кофейные пятна, опять, ну как же можно быть таким неряхой — и рявкает:
— Где?!
Босс — в кои-то веки не скучный клерк, а прожженный журналюга — потерянно моргает, затем соображает:
— А, баг? В системе образования. Видишь ли, теперь в твоей школе преподавали рок-музыку.
«Да что за бред!»
Она закипает:
— И почему я, к чертям собачьим, ее тогда не возненавидела? — С языка рвутся слова погрубее — новая-чужая-своя судьба научила. Пока Уна еще сдерживается.
Босс аккуратно отцепляет ее пальцы от своего воротника.
— Психология. Учитель по вокалу говорил, что тебе надо петь нежнее… А у твоего друга Хавьера были кассеты с Патти Смит.
Уна отпускает его.
Сначала она не верит, что из-за такой ерунды жизнь может покатиться по совсем другим рельсам, но вскоре убеждается сама. Это взрослые косные, а дети пластичны, и любое прикосновение оставляет на них след, да и к тому же они более уязвимы перед средой. Схема мира снова усложняется — и в то же время становится более понятной.
Следующим ходом Уна отправляет босса в космос — просто так, чтобы не зазнавался.
А потом, на каком-то там по счету витке, она вдруг обнаруживает, что Хавьер мертв.
Вряд ли недобосс сделал это специально. Нельзя ведь учесть все, обязательно будут случайные жертвы, но даже развод родителей и отцовский запой, спрятанный глубоко в фантомных воспоминаниях, не ранит сильнее, чем скупые цифры в некрологе. Смуглый, веселый и злой мальчишка не дожил и до пятнадцати, схлопотал битой по затылку во время беспорядков и умер нелепым голенастым кузнечиком. А мог бы вырасти, стать не просто красивым — ослепительным, и, Святая Дева, как же хорошо он смотрелся со своей Наной, которую находил каждый раз, как чуял, — на любой ветке реальности.
— Ты сволочь, — отчеканивает Уна в трубку, и горло перехватывает. — Его-то за что?
Босс виновато сопит, потом говорит:
— Я все вер… — Но Уна уже нажимает на отбой.
Следующим же вечером она роняет в Тихий океан самолет. Из пассажиров не выживает никто, но в траурных списках ее интересует только пожилая пара, которая направлялась на тропические острова справить юбилей свадьбы. Через три часа Уна вносит еще одно дополнение в код — это легко сделать, если подготовиться заранее и нащупать слабые места, — и тайфун «Хавьер» так и не зарождается над океаном.
Катастрофа отменяется.
Но боссу-то все равно больно, ведь он помнит даже неслучившееся — так же ясно, как реальное. Так что теперь у каждого из них по некрологу за душой, счет снова один-один, только это какие-то мерзкие единицы.
Неправильные.
Уна пытается сбежать от него, затеряться и сама не замечает, как устраивает глобальный экономический кризис, куда там Великой депрессии. Всюду нищета, безработица, толпы беженцев; комфортные путешествия — удел избранных счастливчиков, баловней судьбы, потому что билеты дороги, а визы дают крайне неохотно. Лотереи вырождаются, остаются подпольные казино и бары, а самое отвратительное — здесь нет кофе.
Два отката ничего не изменили. Кризис поослаб, однако на меню это повлияло мало.
Третий месяц Уна просиживает в чайной, глушит чашка за чашкой крепкую бурду, воняющую сырым веником, и пытается понять — почему. Экономика и политика бессильны, математическим формулам не хватает данных, а одной поэзии, похоже, слишком мало…
«Я сдохну от недосыпа, — крутится в голове. — Или вениками потравлюсь».
— Экологию не пробовала? — дружелюбно спрашивает босс, подсаживаясь за столик.
Надо же, отыскал — без социальных сетей и банковских карт, во всеобщей разрухе.
Даже лестно.
— В смысле?
Уточняющие вопросы, конечно, заставляют гордость корчиться в муках, но докопаться до истины и до кофе куда важнее… По крайней мере, так Уна говорит себе. А босс разворачивает карту — дурацкую, бумажную и вдобавок, похоже, с другой ветки реальности.
«По памяти он ее, что ли, рисовал?»
— Вот, смотри. Крупнейшие экспортеры кофе у нас тут — Бразилия и Колумбия, их сразу вычеркиваем, там народные волнения, лесные пожары, на два чиха это не разгрести. Далее — Вьетнам и Индонезия, но там в основном робуста, да и плантации сильно пострадали после цунами и землетрясений. А что насчет Африки? Эфиопия, Кения, Йемен… Всегда мечтал завалить мир йеменским кофе.
И тут Уну осеняет. Она ничего не может с собой поделать — смотрит на него, как на героя, и улыбается.
— Ты гений. А я дура, если забыла о естественных факторах. Ведь у кризиса могут быть не только внутренние, но и внешние причины, не человечеством спровоцированные! Сначала у нас природные катастрофы и климатические изменения — а потом неурожаи, скачки цен, кое-где даже голод…
Она говорит и говорит, тут же, на словах, выстраивая формулу. В схему мира новые «пять слов» вписываются идеально, так и просятся на язык, на кончик карандаша — опробовать, испытать… А босс смотрит, не отрываясь, а потом внезапно целует ее болтливый рот. Отстраняется — и ни слова не говорит, а губы у него в чем-то красном.
«Моя помада», — осознает Уна и страшно пугается.
— Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най, — лепечет она.
Будто это что-то меняет.
Кафе выворачивается наизнанку: баг устранен, неугодная переменная равна нулю. Но босс все так же безмолвен, дурно одет, и лицо у него горестное. Помады ни следа… Но что толку? Они оба помнят.
Заклинание дало сбой.
…Если на пяти разных языках повторить «никогда», то что-то плохое исчезнет. А что делать, если надо не вырезать фрагмент реальности, а повернуть неуправляемый поток в прежнее русло?
Уна не знает.
Кризис удалось вымарать, но половина Африки теперь охвачена войной. Память сбоит: было ли это в изначальной версии мира, или бездумные изменения так повлияли на историю? И казалось бы, какое дело состоятельному фрилансеру из маленького, но очень богатого европейского княжества до проблем на другом континенте, но почему-то перед глазами снова и снова встают строчки из некролога: «Хавьер Эрмано, 1986—2000, примерный сын и любимый брат…» Нет, он-то, конечно, жив, Уна проверяла, но сердце все равно болит, и чувство вины не отпускает.
Политика, экономика, история, география, экология — сколько еще нужно ввести переменных, чтобы люди перестали убивать друг друга?
Сколько еще языков и систем выучить, чтобы раз и навсегда взломать код?
— Тебе следует отдохнуть, — мягко говорит босс.
Уна подробно объясняет ему, куда он должен засунуть свои недоглаженные рубашки и сочувственные комментарии. И добрые советы тоже, можно даже не распаковывая.
Он пропадает на две недели. А потом, в одно прекрасное солнечное утро, прямо под ногами Уны автобусная остановка превращается в открытую платформу на шестидесятиметровой высоте, а за спиной отрастают крылья — большие, белые, сильные. И что с ними делать — решительно неясно.
— Видела бы ты свое лицо, — весело замечает босс.
Его футболка и джинсы такие драные, словно все городские коты объявили ему вендетту, а крылья черные, блестящие, точно искупались в смоле. С платформы на платформу он перепархивает уверенно, будто родился пернатым... впрочем, так оно и есть.
Уна садится на край и свешивает ноги; внизу, под босыми ступнями, — цветущие крыши, зеленые стены и сады, сады, сады… Странно, чуждо и безумно красиво. Она вслушивается в ветер, ловит запахи, звуки и выбирает между восторженным «Как?!» и раздраженным «Зачем?».
— Биология, эволюция, история, математика и, как ни странно, поэзия, — объясняет босс, глядя исподлобья. Солнце у него за спиной, и поэтому лицо выглядит темным, выражение нечитаемое. — Вуаля — мы биотехнологическая цивилизация. Войн почти нет, голода тоже. Единственный минус — нас меньше раз в десять.
Это как удар под дых.
Уна могла бы спросить: а как же Хавьер? Но дело не в нем, точнее, не только в нем. Ей дурно от мысли, что несколько миллиардов человек не получили даже шанса родиться; короткая, полная трудностей жизнь и смерть от выстрела в затылок или от лихорадки где-то под южным солнцем уже не кажется худшей из судеб.
— Верни все на место, — просит Уна хрипло.
Босс молча бросается с платформы, лишь в последнее мгновение раскрывая крылья.
Искать отправную точку приходится самой.
Слишком поздно накатывает понимание, что они не устраняли ошибки в исходном коде, а привносили их. Теперь система замусорена донельзя: старые законы не работают, а чтобы вывести новые, не хватает ни знаний, ни сил. Без смелости, порой безрассудной, ни выйти за границы уже изведанного, ни продвинуться вперед. Познание невозможно без нарушения норм и догм.
Однако беспечность и безответственность неизбежно ведут к краху.
Уна узнает о человечестве немало нового. Что даже крылатые, свободные, сытые могут развязывать опустошительные войны; что нет такой благой идеи, которую нельзя исказить и обернуть во вред; что даже посреди разверзшегося на земле ада явятся свои святые; что можно войти в одну и ту же реку дважды, но без всякой гарантии, что это будешь именно ты…
Мир — словно код, который постоянно развивается и сам плодит баги, словно язык, не знающий понятия «никогда».
«А если я — ошибка?»
Мысль появляется все чаще и тревожит все меньше.
Босса Уна теперь ненавидит — яростно и жгуче, как никогда раньше. За то, что он втянул ее в противостояние, приучил к большим ставкам; за то, что он всегда рядом, готов протянуть руку помощи, придержать за локоть, ухватить за шкирку и не пустить, — но предотвратить самое кошмарное даже ему не по силам.
В какой-то момент Уна обнаруживает, что порох не взрывается, и радостно вскидывается: вот он, сбой. Нужно только немного откатиться назад, вломиться в физику, закомментить часть кода, и…
Здесь почти нечем дышать, и на языке сухая горечь.
По правую руку — бесконечная равнина: серое, черное, серое, черное. По левую — белые-белые волны. Небо низкое и холодное, сыплет мелким снегом. В глубине безжизненной земли прорастают взрывы — дым, кольцами нанизанный на огненные столпы; на ядерные купола нисколько не похоже, но Уна подспудно знает, что это даже хуже — своя-чужая-новая память подсказала.
Босс бредет вдоль кромки седого моря; рубашка хлопает на ветру, светлые штаны закатаны до колен.
— У нас минут пять, я думаю! — издали кричит он. И тут же, не меняясь в голосе: — Извини!
Уна хочет крикнуть: «За что?» — но горло перехватывает. А босс останавливается шагах в десяти от нее, словно между ними невидимая стена.
— Я вмешался в твой код, — говорит он. — И кажется, налажал.
И еще:
— Я не должен был отправлять тебя в Уругвай.
Это он, видимо, так шутит.
Язык присох к нёбу, а взгляд — к узкой полосе прибоя. Уна думает, что все не зря, и она не жалеет ни о чем: спасибо за пятнадцать языков, за розовый ирокез, за кофе, за белые крылья… «Уна» — значит «рожденная для счастья».
Она и правда была счастлива.
«Если кто-то все еще пишет код, — крутится в голове, — если кто-то пишет мир, то пускай все это случилось. Не отнимай ничего, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…»
Босс подносит к виску сжатый кулак с отставленным указательным пальцем, точно целится в себя.
— Никогда, — произносит отрывисто, словно стреляет. — Никогда, ни…
Уна зажимает уши и кричит изо всех сил.
Как будто это когда-то помогало.
…В августе девяносто шестого жара пробирает до костей. Перекрученный каштан облюбовала стая голубей. Марево дрожит над серым щербатым асфальтом, небо словно побелкой натерто, пятипалые листья скрючились, обожженные солнцем. Полный штиль — ни шелеста, ни шороха. На террасе в доме через дорогу старуха раскуривает в полумраке разломанную кубинскую сигару, и дым повисает над землей. Белого кудрявого голубя, который топчется на деревянных перилах, это, впрочем, нисколько не беспокоит.
Ноги подламываются; Уна роняет сэндвич, завернутый в липкий полиэтилен, и бессильно опускается на обочину, в пыль. Рядом тормозит синий фургон.
— Эй, малявка, помощь нужна? — Водитель, усатый смуглый здоровяк, кажется, искренне встревожен. Уна мотает головой. — Ну, как знаешь.
Он дожидается, пока Уна встанет и отряхнется, и лишь потом трогается. Едет медленно, опасливо — даже вниз, под горку. Уна спускается за ним. Выпуклое круглое зеркало — осторожней на поворотах, эй! — отражает нескладную девочку с седыми волосами.
У нее взрослое нервное лицо, словно она постоянно испытывает боль.
Босса Уна обнаруживает у подножья холма, там, где дорога резко виляет вправо. Он выглядит младше, лет пятнадцать-шестнадцать с виду, но в остальном нисколько не изменился, даже белая рубашка так же запятнана кофе. Сидит у дороги, подтянув колени к подбородку, смотрит вдаль…
«Только бы он помнил, — загадывает Уна про себя. — Только бы помнил».
Старенький велосипед аккуратно прислонен к знаку пешеходного перехода, почти невидимого за разросшимися кустами.
— Однажды меня сбил здесь фургон, — внезапно говорит босс. — Я месяц провел в госпитале, еле выкарабкался, думал о разном: мол, если бы… Но речь не о том. Ты ведь не оставишь меня?
Он смотрит так, что становится ясно: нет, ничего не забыл. Ни сбывшееся, ни несбывшееся. Уна садится рядом, приваливается к нему боком, несмотря на невыносимую жару, и шепчет:
— Никогда-никогда. Никогда, никогда, никогда.
Этот рассказ доступен в печатном номере "Химии и жизни" (№ 4/2018) на с. 57 — 61.