Менделеевия (часть четвертая)

Продолжая серию публикаций о великом химике (2009, № 2, 4, 6), приглядимся чуть пристальнее к периоду его детства и отрочества. Хотя по всем бумагам родился Менделеев в Тобольске, до пяти лет он рос на берегу речки Аремзянки в маленькой деревне, которую справедливо называют его малой родиной. (Имя речки по В. Софронову идет от татарского слова «гарифзян», что означает «мудрый хан»). В наши дни имеются два села — Нижние Аремзяны (старинный татарский юрт в низовьях Аремзянки при ее впадении в Иртыш) и Верхние Аремзяны, стоящие вверх по течению реки, старинная вотчина Корнильевых. Впрочем 200 лет назад никаких Верхних Аремзян не было, на старых картах значится крупное село Аремзянское (где жили фабричные крестьяне), а неподалеку — маленькая деревушка Мало-Аремзянская (на одной из карт — просто Аремзянка), где на высоком косогоре стоял господский дом, фабрика и живописная церковь.

Интересное предание об этой семейной церкви есть в книге по истории сибирской иконописи. Оказывается, на одной из икон этого храма среди грешников в сцене Страшного суда был достоверно изображен некий тобольский митрополит. (Один из губернаторов именно так выразил свою неприязнь к нему, а икону подарил Корнильевым.) Менделеевы об этом знали, а потому, едва очередной владыка намеревался посетить их село, страшно беспокоились и спешно прятали икону на чердак.

Река Аремзянка на топографическом плане земель Корнильевых (1861)

Детство «первое»

В своих воспоминаниях Менделеев назовет этот период «мое первое детство», откуда он получил свои «первые впечатления от природы, от людей и от промышленных дел». Природа – это не только живописные окрестности, это прежде всего живая природа. Предприимчивая мать в одном из писем сообщает, что завела в деревне немало живности: коров, лошадей, овец, свиней, коз, гусей, уток, индеек, кур. Такое изобилие не могло не привлечь внимания любопытного «последыша». Спустя несколько лет этот интерес дал замечательные плоды. Невозможно без улыбки читать курсовые работы студента Менделеева по зоологии, где под его пером сухая таксономия родов и видов вдруг оживает, перемежаясь пассажами, исполненными трогательной нежности к животным. Известно, что он едва удержался, чтобы не избрать зоологию своей специальностью, но в последний момент передумал (видимо, к счастью для потомков). А сколько позднее он написал статей о животноводстве, даже о навозе есть отдельная статья!

Память о беззаботном деревенском детстве, судя по всему, была столь сильна, что повлияла и на образ жизни, избранный Менделеевым в зрелые годы. Вспомним ту страсть к сельской жизни, которая много лет спустя вдруг обуяла столичного профессора, прикупившего имение Боблово. При этом постоянные поездки в село за тридевять земель имели целью отнюдь не только уединенные занятия агрохимией. Скорее, наоборот: именно туда, в деревню он перевез своих сестер с их бесчисленными чадами и родней, что явно не способствовало уединению. Похоже, он все пытался вплоть до глубокой старости воссоздать вокруг себя мирок огромной и счастливой семьи, вернуться в то «первое детство», в окружение любящих и любимых людей. Конечно, детские «впечатления от людей» не исчерпывались семьей. Весь быт родителей был пронизан дружественным отношением к своим крепостным и фабричным, что не могло не повлиять и на сына. Своим дворянским титулом, доставшимся по рождению, он не кичился, а, напротив, как известно, всегда обожал потолковать с простым людом, прислугой, мастеровыми. В конце жизни Менделеев на три часа заехал в Аремзянку повидать своих сверстников, тех самых крепостных, с кем он когда-то играл в бабки…

И конечно же в память ребенка навеки впечатался стекольный завод – волшебство огня, превращающего привычные пепел и песок в тягучий, а потом звонкий хрусталь. К тому же на фабрике, похоже, творчески экспериментировали с окраской стекла: спустя сто лет при раскопках тут нашли необычный «клад» из оплавленных стекляшек и бус всех цветов радуги (не иначе как дети и закопали свои «сокровища»). Впрочем, из всех детей только у Дмитрия эти яркие образы переросли в профессиональный интерес. Его дипломная работа – анализ стеклообразного силиката. Его магистерские тезисы – анализ строения твердых растворов на примере кремнеземов, то есть тех же стекол. Его заключительный труд по физической химии – следующий этап обобщения все той же темы, попытка охватить единой теорией растворы в целом: твердые, подобные стеклу, и обычные жидкие. Наконец, вспомним его статьи о технологии (не только стекловаренной), работы по фабрично-заводскому делу, книгу-пособие о том, где надо строить заводы.

Наверное, этих примеров достаточно, чтобы увидеть характерную черту Менделеева: все то, что в «первом детстве» попало в луч его внимания, что стало близким и родным, не только не исчезало и не вытеснялось из его памяти, а, наоборот, бережно сохранялось, переплавлялось ив итоге перерастало в профессию, характер, судьбу.

Утерянный рай

Дети Менделеевых подрастали. Повзрослевшая Катя в апреле 1839 года вышла замуж за М.Я. Капустина, овдовевшего чиновника, и переехала жить к нему в Тобольск, став приемной матерью двоим его детям, а позднее нарожала полдюжины своих. Внезапно обнажилась проблема, на которую Мария Дмитриевна до поры закрывала глаза: она стала разрываться между делами фабрики и воспитанием пятерых оставшихся детей. Отъезд Катеньки (которая «заступала место матери» при детях и «путеводила сестер») был лишь предвестником назревавшей драмы. Через месяц гром грянул из Москвы: старшего сына Ваню отчислили из университетского пансиона за дурное поведение. В ультимативной форме родители затребовали выслать Ванечку назад в Сибирь под их присмотр. Московский дядя, Василий Корнильев, долго не соглашался. Он предложил пристроить непутевого племянника на службу по межевой части, на что Иван Павлович резонно возразил, что «боязно: межемерная часть – пьяная часть, где служащие, находясь всегда на свежем воздухе, нередко согреваются искусственно». Не особенно сдерживаясь в выражениях в адрес сына («пакостлив как кошка, а труслив как заяц и плаксив»), отец тем не менее полагал, что его сердце «еще не окаменело и не огрубело совершенно в пороках». Отчаянию же Марии Дмитриевны и вовсе не было предела, во всем она винила только себя и злополучную фабрику, в жертву которой была принесена нравственность ее детей.

Всю весну семью преследовали недобрые знамения: сначала наводнение, потом пожар, в котором сгорела их церковь с печально известной иконой. Мать писала, «как пожар и наводнение разрушили на фабрике пятилетние труды мои, так пороки и страсти злополучного сына разрушили все попечения его благодетелей». В довершение всего новый зять вместе с Катей были вынуждены уехать совсем далеко — в Омск, ставший летом 1839 года новой резиденцией генерал-губернатора (отчего все учреждения и их чиновники перебирались вслед из старой столицы Сибири в новую). Как вспоминали тогда, в городе внезапно стало тихо, лишь белки, птицы да лягушки изумленно скакали по улицам враз опустевшего Тобольска.

После отъезда Капустиных освобождался их дом в Тобольске на Болотной улице (ныне улица Менделеева), и к августу в семье созрело окончательное решение о переезде в город, тем более что Ваня вернулся и должен был продолжить учебу в гимназии, да и младших мальчиков пора было готовить к школе. Мария Дмитриевна решается оставить фабрику (наняв управляющего, к большому неудовольствию брата) и перевозит все нажитое, включая живность, в Тобольск. С этого момента семья отказывается от официальных выездов, все расходы урезаются, штат прислуги минимален, а сестры (Поля, Лиза и даже 12-летняя Маша) шьют платья на продажу. Мать успокаивается, она посвящает всю себя детям, по вечерам читает им вслух книги из библиотеки Корнильевых, а с утра семилетний Паша и пятилетний Митя отвечают уроки старенькому учителю. Беззаботное первое детство для младшего закончилось.

Детство «второе»: второклассник и второгодник

Спустя два года (в 1841 году) девятилетнего Пашу отдали в гимназию. Учиться тогда брали в восемь-девять лет, учебный год начинался 1 августа, а обучение с 1836 года стало семиклассным. Чтобы младший Митя один дома не баловался, упросили взять и его в возрасте семи лет (с тем условием, что в одном из классов он пробудет два года). Первые два класса он закончил вполне успешно, а затем, вынужденно став второгодником, резко съехал по всем предметам, видимо потеряв интерес к повторению уже пройденного. Увы, и позднее он учился неровно, был типичным троечником, с редчайшими пятерками (по математике у любимого им учителя Руммеля), четверками (по истории у Доброхотова) и сплошными колами и двойками по латыни (у ненавистного Резанова, или «Редьки», с которым «доходило до драки»). Низкая успеваемость грозила исключением. Его тем не менее переводили «без задержек», как он полагал, «в виду того, что общая подготовка и должное развитие все же у меня были и оставление в классе только бы испортило, вероятно, всю мою жизнь». Впрочем, для него-то как раз могли делать исключения, все-таки сынок бывшего директора, да и дом гимназии — Корнильевский, стены помогали. Твердая четверка по законоведению тоже понятна: сестра Маша вышла в 1845 году замуж за учителя М.Л. Попова, который и вел этот предмет. Впрочем, по оценкам заметно, что, когда надо, мог и собраться, к экзаменам готовился много серьезнее, чем к урокам, оттого, видимо, и аттестат вышел вполне благопристойный. В итоге получилось, что гимназию второгодник «окончил без задержек» совсем юным, 15 лет от роду, обогнав по возрасту остальных выпускников 1849 года. (В аттестате, чтобы документ выдали, недорослю приписали 16 лет.)

Самое курьезное, что через много десятилетий свой совершенно нетипичный случай обучения (и по срокам учебы, и по особому отношению учителей к нему и его оценкам) Менделеев предложит сделать универсальным: всеобщее обучение начинать с семи лет и заканчивать в 15; латынь желательно отменить, а переводных и выпускных оценок вообще не ставить. Что-то даже сбылось; жаль, он позабыл, как из-за холеры начало учебного года однажды сдвинули на 1 сентября…

Ненависть к латыни в жизни Менделеева приобрела настолько гипертрофированные черты, что заставляет задуматься. Это не миф, он действительно разбивал камнями и жег учебник по латыни на Панином бугре, с нежностью цитировал свою няню, для которой «латынец» было ругательным словом, настаивал, что для России «Невтоны важнее, чем Платоны», требовал убрать мертвые языки и все «классическое» из учебных программ. Между тем стоит вспомнить, что устремления его отца были прямо противоположными: Иван Павлович всю жизнь усиливал классическую компоненту в образовании, о чем говорят его нововведения (курсы логики и риторики в Тамбове и Тобольске) и даже тайная страсть — так и не увидевший свет перевод «Латинских древностей». Возможно, что отрицание всего «классического» было скрыто в подсознании ребенка и вылилось в форму протеста против идеалов безвольного отца в пользу деятельной матери, призывавшей избегать «латинского самообольщения».

Homo unius libri

Петр Павлович Ершов

Пылкую страсть к реформам образования и отрицание классики Менделеев мог усвоить и от одного из своих учителей – Петра Ершова. П.П. Ершов, выпускник той же гимназии, окончил столичный университет и яркой звездой вспыхнул на небосклоне отечественной литературы, представив в качестве курсовой работы по словесности своего «Конька-Горбунка». Обласканный корифеями, удостоенный восхищения самого Пушкина, Ершов, этот homo unius libri (на ненавистной, но меткой латыни – «человек одной книги»), увы, не смог создать иных произведений, равных своей юношеской сказке. Его звезда будто прогорела и угасала, а «Горбунка» вскоре надолго запретили, усмотрев насмешки над властью.

Романтик до мозга костей, Ершов в 1836 году добровольно вернулся назад в Сибирь, учителем в свою бывшую гимназию, исполненный благородных планов, мечтавший «разрушить умственные цепи», посвятить себя просвещению этносов. В Тобольске Ершов написал новую школьную программу словесности, где место классических текстов занимала современная ему поэзия и проза, разрабатывал проект полной реформы обучения в гимназиях. На уроках Ершов читал ученикам Пушкина и Жуковского, рассказывал о своих встречах с поэтами. На каких-то уроках сидел и юный Менделеев, правда, по словесности у него — обычная тройка.

Директором гимназии в 1837—1849 гг. был малограмотный чиновник Качурин. У него, как и у некоторых других учителей Менделеева, образование исчерпывалось четырьмя классами той же гимназии. Качурин требовал жестких регламентов во всем, от длины волос учителя до слепого следования букве утвержденных программ. Ершов задыхался от возмущения, но вынужден был подчиняться. Свою программу он отправил в 1844 году на рассмотрение в министерство в надежде, что хотя бы опубликуют. Чиновники, однако, были в недоумении: как это «ввести преподавание Пушкина и Гоголя в школе»? Просто неслыханно, как такое вообще может прийти в голову. Лишь через три года (!) пришел краткий, невнятный ответ: «Не вполне отвечает понятиям воспитанников». Отказать…

В 1844 году Ершова назначили школьным инспектором, ему в обязанность вменялось постоянно быть при учениках. Хоть теперь-то, во время долгих пеших прогулок он все-таки мог читать им стихи. Интересно, что под школьным аттестатом Менделеева 1848 года стоит подпись Ершова (в тот момент исполняющего обязанности директора). Поста директора этой гимназии Ершов добился лишь в 1857 году и прослужил до 1862 года. В поздний период Ершов – автор едких эпиграмм, ряд которых включен в сочинения Козьмы Пруткова.

Менделеева и Ершова связала не только гимназия, но и родственные узы. Вскоре после своего появления в Тобольске Ершов влюбился в Серафиму Лещеву, вдову с четырьмя детьми. Одну из дочерей, десятилетнюю Феозву, та отправила к своему брату Протопопову в столицу в 1838 году. В следующем году Ершов сделал Серафиме предложение, сыграли скромную свадьбу. Из письма матери Феозва узнала о том, что у нее появился отчим. Непонятно, правда, видела ли она его когда-либо, а если и видела, то помнила ли? Через шесть лет, когда Феозва училась в Екатерининском институте в Москве, ее мать Серафима скончалась, о чем дочь узнала из письма отчима в 1845 году. Такое вот у них получилось родство – краткое и «заочное». Ершов был женат несколько раз, но всю жизнь (до самой смерти в 1869 году) он переписывался с Феозвой и даже побывал в столице в 1858 году; возможно, они все-таки встретились. Дмитрий Менделеев, став в 1862 году мужем Феозвы Никитичны, чем мог помогал Ершову: хлопотал о пенсии, о переиздании сказки – все же какой-никакой, а тесть…

Герои, персонажи, люди

В конце 1830-х, примерно тогда же, когда семья Менделеевых вернулась в город, в нем стали потихоньку появляться не совсем обычные жители – ссыльные декабристы. Каторжане и ссыльные шли, понятно, с запада (как правило, в обход Тобольска), а вот декабристы двигались с востока: у многих закончился срок каторги, и их перемещали на поселение. В Тобольске сформировалась самая большая колония из 15 декабристов (семеро нашли здесь последний приют). Как писал Менделеев, «семьи декабристов в те времена придавали тобольской жизни особый отпечаток, наделяли ее светлыми воспоминаниями». После посещения Тобольска в 1899 году он упоминает лишь три фамилии: «А тут жили почтенные декабристы — Фонвизин, здесь Анненков, тут Муравьев, близкие к нашей семье». Чем же запомнились ему эти трое?

Начнем с последней фамилии. Муравьевых в Тобольске побывало двое. Старший, Александр Николаевич (1792—1863), прошедший всю войну полковник генштаба, основатель первого декабристского тайного общества (Союза спасения) прибыл в ссылку в весьма необычном качестве — губернатором. Царь, видимо, счел его вину минимальной (к моменту восстания полковник охладел к своему детищу), а потому милостиво доверил этот пост опытному человеку. Недолгий период этого губернаторства (1832—1834) тоболяки считали лучшим в своей истории, впервые в крае началась серьезная борьба с мздоимством. Скоро, однако, беспокойного правдолюба перевели в Вятку. В те годы общаться с градоначальником по делам гимназии довелось лишь ее директору И.П. Менделееву. Его сын Дмитрий мог помнить лишь младшего родственника — корнета лейб-гвардии Александра Михайловича Муравьева (1802—1853), прибывшего в Тобольск в 1845 году с женой Жозефиной и пятью детьми. Служил он младшим писарем, но век бывшего кавалергарда, как в песне, был недолог: скончался он здесь же (за две недели до дня его официального помилования). Для своих детей Муравьевы устраивали балы, маскарады и елку, конечно же приглашая и младших Менделеевых. (К балам Митю готовили в особом танцклассе, где однажды он отказался танцевать с некоей Сонечкой Каш; лет через десять она стала его невестой и напомнила об этом случае.)

Следующий в списке, поручик Иван Александрович Анненков (1802—1878), прибыл в Тобольск в 1841 году и ведал делами ссыльных в Приказе общественного призрения. (Это его роль в советском фильме «Звезда пленительного счастья» блистательно сыграл Игорь Костолевский.) Его жена, француженка и бывшая модистка Полина Гебль, ставшая Прасковьей Егоровной Анненковой (1800—1876), оставила мемуары (которые, правда, обрываются 1830 годом). Как известно, их венчание состоялось в церкви Читинского острога: жениха привели в храм в кандалах, которые сняли лишь на паперти, а после венчания вновь надели. (Всю жизнь жена носила крест и браслет, сделанные из кандалов мужа Бестужевым.)

Герой романа Дюма «Учитель фехтования» Иван Анненков и его жена Прасковья Анненкова (Полина Гебль) с крестом из кандалов мужа

Если Менделеевы старшие дружили с Анненковым-декабристом, то Менделеевы младшие – с его детьми, «декабрятами»: Ольга Анненкова (Иванова) уехала в Омск и тесно сблизилась с Екатериной Капустиной, а старшим другом Мити стал сын Анненковых Владимир. На стенах своего дома в Тобольске кавалергард Анненков держал коллекцию старинного оружия; как пишут, он любил давать уроки фехтования не только своему сыну Володе, но и его однокашнику Дмитрию Менделееву. Хотя пером химик овладел явно лучше, чем шпагой, об этих уроках он вспомнил спустя несколько лет, когда вышел знаменитый роман Александра Дюма «Учитель фехтования», главными персонажами которого были те самые супруги Анненковы. От советской историографии не мог укрыться и еще один «революционный» след: именно Владимир Иванович Анненков, став позже председателем Самарского окружного суда, осмелился в 1892 году взять на работу молодого юриста Владимира Ульянова, брата казненного государственного преступника.

Особую роль в жизни Марии Дмитриевны (да и всей колонии декабристов) играла ее ближайшая подруга, Наталья Дмитриевна Фонвизина, урожденная Апухтина (1803 ?—1869). Бросив двоих грудных детей, та последовала в ссылку за своим мужем. Ее супруг, Михаил Александрович Фонвизин (1788—1854), отставной генерал-майор, едва приехав на поселение в Тобольск в 1838 году, подал оставшееся без ответа прошение о переводе рядовым на Кавказ. Понятно почему: герой Бородина, он начал службу адъютантом Ермолова и Барклая, прошел от Аустерлица до Парижа и закончил войну в оккупационном корпусе, пленившем Наполеона. Уйдя в отставку в 1822 году, он женился на шестнадцатилетней красавице. История этого брака легла в основу судьбы Татьяны в «Евгении Онегине» Пушкина.

Ужель та самая Татьяна? В реальной жизни история была следующей. За юной Натальей Апухтиной ухаживал некто Рунсброк, но, узнав, что ее семья на грани разорения (имение описали за долги, а отца задержали), он отношения прервал. Девушка пыталась убежать в монастырь, но с дороги ее вернули. Спас положение двоюродный брат матери, М.А. Фонвизин, седой генерал (член семьи-кредитора), посватавшийся за бесприданницу. Жена всю жизнь была благодарна мужу за благородство, о чем при случайной встрече на балу и сообщила Рунсброку. Даже отчество у Татьяны Пушкин сохранил то же, что у Натальи Дмитриевны. Сама Фонвизина писала И.И. Пущину (своему второму мужу): «Ваш приятель Александр Сергеевич, как поэт, прекрасно и верно схватил мой характер, пылкий, мечтательный и сосредоточенный в себе, и чудесно описал первое его проявление при вступлении в жизнь сознательную». Даже сам Лев Толстой «не устоял» перед Фонвизиной: свой (так и не законченный) роман о декабристах он начал с образа некоей женщины, бросившей ради сосланного мужа двоих грудных детей…

Наталья Апухтина-Фонвизина (пушкинская Татьяна) и её муж генерал М. Фонвизин

Тема воспитания детей была главной в дружбе М.Д. Менделеевой с Н.Д. Фонвизиной. (Четверо детей Фонвизиных умерли, и они удочерили трех воспитанниц.) Впрочем, склонность Фонвизиной к мистицизму и даже ясновидению, ее экзальтированная религиозность, жертвенность притягивали многих. Это Фонвизина подбила Анненкову и Муравьеву тайно проникнуть в Тобольский острог и накормить ссыльного Достоевского. Все три семьи нередко бывали в гостях у Менделеевых, там же появлялся и Ершов. В общем, литературные пробелы второгодник Менделеев мог с лихвой восполнить личным знакомством с персонажами, этой литературой воспетыми.

Добавим еще трех декабристов, близких этой семье: врач и музыкант Свистунов (лечивший детей Менделеевых), поэт А.Н. Чижов (племянник того самого Чижова, однокурсника Ивана Павловича) и конечно же Николай Басаргин. В 1842 году сестра Мити Ольга Медведева овдовела и лишилась крова: за имущество мужа-купца началась долгая тяжба. Ольга жила то у матери в Тобольске, то у сестры Кати в Омске, где, видимо, и познакомилась с Басаргиным, а в 1847 году они поженились.

О влиянии, которое оказали на сибиряков декабристы, написано много; ограничимся лишь парой цитат. Н. Басаргин: «Они поняли, что наше уважение нельзя иначе приобрести, как хорошим поведением, и поэтому старались казаться порядочными людьми, и, следовательно, усвоили некоторые нравственные понятия». В. Чивилихин: «Разбуженный декабристами Герцен (толком и не знавший их лично) воскликнул: «Да, это были люди!» А девяностолетняя неграмотная бурятка Жигмит Анаева из Селенгинска, не слыхавшая о Герцене, но хорошо знавшая многих, просто, спокойно и мудро, можно сказать, возразила ему: «Это были боги, а не люди».

Сороковые роковые

Мария Менделеева

Посвятив себя семье, Мария Дмитриевна готовилась пожинать плоды спокойной старости. У Маши (жившей в соседнем флигеле) и Кати (в Омске) появлялись все новые внучата, Ольга с Басаргиным поселились в Ялуторовске и вскоре удочерили ребенка. Иван закончил школу, устроился на службу в Омск и жил в доме Капустиных, под неусыпным наблюдением старшей сестры. Павел, однажды побывав у них, был так очарован Капустиными, что твердо решил по окончании учебы уехать туда же. После долгих хлопот, сбора разрешений и пожертвований мать построила и освятила в Аремзянке новую церковь, открыв при ней крестьянскую школу. Воспитав шесть дочерей, она лелеяла в душе тайную мечту: когда-нибудь открыть первую в Сибири гимназию для девочек. (Мечту воплотили ее друзья-декабристы через год после ее смерти.) Опасения вызывали лишь здоровье (ее и мужа), падающие с каждым годом доходы от фабрики да все более странный образ жизни двух младших дочерей, явно не стремящихся создать семью.

В 1840-е годы на Алтае появился миссионер Макарий, одержимый идеей введения чина диаконисс. (Духовные отцы есть, отчего же не быть духовным матерям?) Не найдя поддержки у иерархов, он стал проповедовать. Под его влиянием одна из тоболячек Е.Ф. Непряхина стала первой из таких диаконисс. Следующей жертвой в 1844 году пала Аполлинария Менделеева, признавшая Непряхину своей духовной матерью. Теперь Полю мало интересовала семья: стоя на коленях в любой церкви, она молилась ночи напролет. Сестра Лиза потянулась за ней.

Дела фабрики пришли в полный упадок. Начиная с 1844 года письма матери о ней напоминают фронтовые сводки о все возрастающих потерях. Хлопочут декабристы и их друзья, Якушкин и Пущин озабочены возами непроданного стекла. Фабричные из сочувствия к барыне работают в долг, но все тщетно. В октябре 1847 года умер Иван Павлович. Ершов снял с уроков гимназистов-певчих, Качурин отпустил учителей проводить в последний путь бывшего директора. Поля еще больше ушла в молитвы (как казалось матери, «искала смерти»), даже тяжело простудившись, соглашалась ставить пиявки и греть ноги в ванне лишь с благословления духовной матери. В январе 1848 года она умерла. Из письма матери в Омск: «К чему еще должна я приготовлять себя? Или лучше: чего не могу я вынести теперь, когда в течение трех месяцев похоронила мужа и дочь и не падаю под тяжестью судьбы моей?» Семья едва спаслась в холерное лето, когда за месяц умерло 600 человек и лишь четкие действия декабристов остановили эпидемию. Пашу отослали в Омск, а Лиза все никак не выходила из депрессии. Тем же летом 27 июня в Аремзянке пожар: сгорели фабрика и все склады, забитые так и не проданным стеклом. Декабрь 1848 года: сгорели конторские помещения и все бумаги…

Непонятно, как мать с Митей и Лизой дожили до 12 июля 1849 года, когда последышу вручили аттестат. Наверное, выручал ее девиз «Терпение должно быть щитом моим». Можно было, конечно, распродать книги, но что-то остановило: «Напрасно, милая Катенька, думаешь ты, чтобы я стала продавать фундаментальную библиотеку, а послать к вам каталог считала нужным для того, чтобы вы, как дети, знали, в чем состоит мое богатство, под залог коего в другом месте могла бы иметь деньги».

Оставаться в Тобольске невозможно: боязно за Лизу, да и жить на что? (Брат отказался инвестировать в пепелище.) Быть иждивенкой у одной из трех замужних дочерей? Это не в ее принципах, к тому же хоть кто-то в семье должен продолжить традицию мужа и получить высшее образование — это может быть лишь Митя. Отправить его одного? Нет уж, довольно истории со старшим братом. Поехать с ним, но куда? Выпускникам Тобольской гимназии, все еще относимой к Казанскому округу, путь один — в Казанский университет. Но еще свежа память саратовских унижений от тех самых казанских профессоров. Остается последняя надежда — брат. «Братец богат и счастлив, а я бедна и злополучна», он пожалеет и поможет. В Москве ведь тоже есть университет, а там Шевырев, знаток латыни, наверное, еще помнит мужа. В Москву!

Продолжение в №10

Доктор химических наук
Е.В. Бабаев,
МГУ им. М.В. Ломоносова