Оценивать должны равные

Владимиру Константиновичу Иванову нет и пятидесяти, а он уже член-корреспондент Российской академии наук и директор Института общей и неорганический химии имени Н.С.Курнакова РАН, успешный ученый и успешный руководитель одного из флагманских институтов академии наук. У него широкие взгляды на науку и широкие междисциплинарные научные интересы, поэтому он сотрудничает и с физиками, и с биологами, и с медиками. Что такое отдача в науке и что такое успех? Как оценивать деятельность ученого и надо ли менять тематику исследований каждые пять – семь лет? Что движет ученым и сохраняется ли свобода поиска в науке? Каковы направления главного удара сегодня в неорганике и почему топовые научные журналы часто отклоняют наши статьи? Об этом и многом другом с гостем рубрики беседует главный редактор журнала Любовь Николаевна Стрельникова.

Всю свою профессиональную жизнь вы работаете в одном месте – в Институте общей и неорганической химии имени Курнакова, куда попали после окончания Химфака МГУ. Типично для российской науки, но для западной науки это, скорее, исключение, там часто меняют место работы. Итак – две модели. Какая, на ваш взгляд, наиболее органична для научной деятельности?

На самом деле в ИОНХе я оказался еще раньше, будучи дипломником. Моей дипломной работой руководили Наталья Петровна Кузьмина в МГУ и Андрей Сосович Алиханян в ИОНХе. Не могу сказать, что я тогда сильно проникся к родному институту. Но я хотя бы узнал, где он расположен. И это сыграло свою роль в 1993 году, когда я окончил Химфак. Нас выпустили в пустоту, и было неясно, что же делать дальше. Старого мира уже не было, нового еще не было – ничего не было. И вот тут я с удивлением обнаружил, что чуть ли не половина моих однокурсников уже все для себя решила и не просто решила, а заранее предприняла осознанные шаги. Они рассылали резюме по всем мыслимым адресам, изучали английский язык и оказались готовы к постдипломной ситуации заведомо лучше, чем я. В результате они целенаправленно уехали за рубеж. А у меня была полная неопределенность.

Академик Ю.Д.Третьяков, основатель и первый декан Факультета наук о материалах МГУ имени М.В. Ломоносова

Поскольку в аспирантуру я не пошел, то надо было идти куда-то работать. Мне сказали, что можно пойти в ИОНХ. Поскольку это место я уже знал, то подумал – а почему бы и нет? И пошел. В общем – достаточно случайно, хотя теперь понимаю, что случайностей не бывает. Я пришел не в ту лабораторию, где делал диплом, а в группу Юрия Дмитриевича Третьякова, которую только что создали в ИОНХе. У этой группы было лабораторное помещение – одна комната, в которой стояла муфельная печь. И больше ничего. Поэтому лет пять я сам изобретал себе научную тематику – пытался понять, что можно было бы сделать, исходя из того, что у нас есть в руках и что можно найти где-то рядом…

И засунуть в муфельную печь?

И засунуть в муфельную печь. Абсолютно точно! А потом вынуть из нее науку. С учетом того, что муфельные печи существуют очень давно, а наша ничем особым не отличалась, задача была нетривиальной. Все это было плохо переносимо, и в какой-то момент я был близок к тому, чтобы бросить все и уйти куда-нибудь, вообще из науки. Мои однокурсники занимались чем-то внятным, получали результаты, красиво о них рассказывали, а я тут вокруг муфеля приплясывал. И казалось, что это безнадежный танец.

Цыплят по осени считают.

Вы правы, но тогда до осени было еще очень далеко. И вот здесь свою роль сыграла академическая мобильность. У Юрия Дмитриевича было все заведено строго по расписанию. Два дня в неделю я проводил в МГУ. И так – двадцать лет. А на химфаке все-таки были хорошие возможности: интересные тематики, современное оборудование, которым можно было воспользоваться, там можно было с кем-то поговорить, пообщаться. Именно этого мне в тот момент не хватало в ИОНХе. И там же проходили его знаменитые еженедельные четверговые семинары. Все это меня образовывало, развивало и давало возможности для более глубокой научной работы.

Поэтому я, конечно, за то, чтобы исследователи пробовали себя в новом окружении. Другое дело, исходя из моего собственного опыта, это хорошо было бы делать в несколько более щадящих условиях. У нас рынок научного труда в стране сильно неразвит. Человек увольняется из одного места, переходит на работу в другое, а там ничего нет или есть одна муфельная печь. Он потратит уйму времени и усилий, чтобы оборудовать себе новое рабочее место. За него это, к сожалению, никто не сделает. Нет такого варианта, когда исследователь приходит на все готовое – остается только кнопку нажать. Так что у нас в стране для мобильности в сфере науки есть объективные препятствия. И за один день эти препятствия не исчезнут.

Справедливости ради скажу, что государство предпринимает шаги, чтобы обеспечить научную мобильность. Есть программы в РФФИ и РНФ по мобильности молодежи, и они худо-бедно работают, хотя хотелось бы большего. У нас по гранту РНФ работал Андрей Красилин из Физико-технического института имени Иоффе, из Питера. По условиям гранта он обязан был проводить половину времени у нас, а вторую половину – на основной работе. Поэтому одну неделю он был в Москве, следующую – в Питере. И так два года. Проводить в сторонней лаборатории несколько месяцев в году – это нормально и, безусловно, на пользу.

Это да, но в Америке другая история: отработал пять лет – и уходи с глаз долой. Ученый перебирается в другой город, в другой университет, порой кардинально меняет тематику. Так ли уж хорошо это для науки?

Бытует тезис, и в советское время бытовал, не знаю, кто его автор, что тематику исследования надо менять раз в семь лет. Это хорошее правило, похоже – эмпирическое, и для науки полезное.

На опытной станции российско-вьетнамского Тропического научно-исследовательского и технологического центра под Ханоем, некогда базе ВВС Вьетнама. На фотографии – старый МиГ-21 времен вьетнамской войны, который до сих пор изредка используют в экспериментах по изучению коррозионной стойкости материалов (2019 г.)

У нас сторонником и пропагандистом такого подхода был лауреат Нобелевской премии, академик Николай Николаевич Семенов. В этой парадигме он воспитывал своих учеников – часто меняй тематику, расширяй кругозор, тогда новые идеи и новые возможности будут появляться постоянно. Но ведь можно регулярно менять тематику, работая на одном месте?

Можно, но здесь начинает срабатывать «теория трех процентов», как я ее называю. Где-то в одном месте мы три процента не добрали, потом – в другом. Несколько раз не добрали, а в сумме набегает много, и потери будут достаточно ощутимыми. Вот здесь тот самый случай. Кто-то поленился и не раз в семь лет, а раз в десять лет поменял тематику, потом еще где-нибудь также поленился и чуть-чуть не добрал. Надо было бы что-то сделать, а он не сделал. Одно на другое наслаивается, и в итоге недобор становится заметным. Бежать надо быстрее паровоза; если этого не делать, то неизбежно кровь застаивается, наука застаивается, и ничего хорошего это не сулит, потому что застой противен самой сути науки.

Видимо, в расчете на человеческую лень и эти три процента на Западе введена такая жесткая схема, которая вынуждает тебя менять тематику – хочешь ты этого или не хочешь. Мол, извини, у нас такие правила. 

Да, volens nolens. Кто-то из биологов рассказывал, как сидел на защите диссертации по поведению жаворонка в природе и слышал разговор двух ученых мужей, которые обсуждали диссертанта в том смысле, что он, конечно, не вполне разобрался в пении жаворонка, потому что занимался этим всего-то двадцать лет.

Почему вы выбрали химию своей профессией? Что повлияло на выбор?

Сейчас, задним числом, проще рассуждать, особенно когда занимаешься этим большую часть жизни. И выбор кажется более естественным, чем тогда, 30 лет назад. Не знаю, кто это сказал, иногда мне кажется, что это фраза Вадима Еремина с Химфака: «Физика и биология изучают то, что создано природой. А химия – главным образом то, что создано ею же». Это очень интересное отличие химии от других естественных наук. Мы делаем что-то своими руками, потом это изучаем, и это, фактически, какое-то бесконечное развитие. Я предела развития химии не вижу. Количество сочетаний химических элементов действительно бесконечно. И это успокаивает. Работы и открытий хватит на всех.

В этом смысле мы, химики, очень близки к гуманитариям. Ведь они как раз изучают то, что создал человек, – литературные произведения, предметы изобразительного и прикладного искусства, архитектуру… 

Вы правы. Искусство – дело рукотворное, и химия тоже. И там, и там ключевую роль играет творчество. Химия одна из самых творческих наук. У нас есть масса возможностей не просто что-то померить, что-то проанализировать, но что-то создать. Я даже не знаю, есть ли еще где-то среди естественных наук такие возможности для творения.

К нам, химикам, подтягиваются биологи со своей синтетической биологией, генетически модифицированными организмами.

ДНК – это химический объект, а всяческие манипуляции с молекулами и их преобразования суть химические процессы. Лично мне интересна область между химией и материаловедением. В Академию меня избрали по специальности «функциональные материалы». А материаловеды, как известно, наиболее практичная часть химиков, потому что все, что нас окружает, это материалы, от пластиков до керамики.

И вы понимали это, будучи еще школьником?

Нет, ни в коем случае. Поэтому я и говорю, что задним умом легче объяснить свой выбор и хвалить свое болото. Но нам ведь важно искать оправдание своей деятельности регулярно, а не раз в жизни. Что же касается ранних лет, то это была и случайность, и закономерность. Мой отец был инженер-железнодорожник, а мама – инженер-энергетик. Но отец очень поддерживал мои интересы. И когда меня куда-то влекло в очередной раз, он старался помочь мне этот интерес развивать. Так было и с химией. Когда мне вдруг стали интересны взаимопревращения веществ, он откуда-то притащил множество разных реактивов. Так что мне было с чем позаниматься, я и занимался. Все это хранилось в шкафу в моей комнате, местами припахивало. Правда, меня это нисколько не смущало. Поразительно, но родителей – тоже. Никакой особой органики там, разумеется, не было. Это была неорганика.

Сказать, что в школе много ребят увлекалось химией, было бы большой неправдой. Химию никто особо не любил. Любили единицы, этих людей всегда мало. Психологи говорят, что у химиков как-то по-особому расположены извилины в мозгу. Химик – это действительно некий склад ума, и он либо есть, либо его нет. Но зато взрывать любили все. В Америке есть понятие «гаражная наука». А у нас детская наука жила за гаражами – именно там мы готовили и испытывали свои составы, и в зрителях отбоя не было. Все мальчишки спали и видели, как бы чего-нибудь такое соорудить, состав какой-нибудь, чтобы потом взорвать. Сейчас этого нет…

Пиротехнические составы черпали из книг?

Мне в руки тогда попали «Основы пиротехники» А.А.Шидловского 30-х годов издания. И я там нашел массу интересного и нового для себя. Кроме Шидловского было много и других замечательных книг – «Химия для любознательных» Гроссе и Вайсмантеля, «Опыты без взрывов» Ольгина, была отличная серия «Популярная библиотека химических элементов». Я читал их запоем. Родители не могли помочь мне в химии, только морально поддерживали. Помогали мне книги. Не будь их – был бы я железнодорожником в третьем поколении.

С коллегами из МГУ в Пекинском политехническом институте (2018 г.)

Две последние упомянутые вами книги написали сотрудники редакции «Химии и жизни» по материалам, опубликованным в нашем журнале. Так что «Химия и жизнь» сыграла важную роль в вашей судьбе. А школьные учителя приложили руку?

Тогда и сейчас мне кажется, что они не могли повлиять на мои увлечения химией. То, что они рассказывали, было от меня страшно далеко. То, что было написано в моих учебниках, было крайне абстрактным. Ну какой там синтез аммиака, зачем это детям?

Я учился в двух школах в Москве, но контакта с учителями химии особого не было. Однако была одна чудесная история. Со слов родителей, лет в двенадцать я вроде бы сам, хотя не понимаю, как это могло получиться, где-то познакомился с учительницей химии из города Ладыжин на Украине. Видимо, ее привлекло мое увлечение химией, и она пригласила меня к себе погостить на две-три недели летом. Родители меня отпустили, и я поехал один! Там, вне школьной обстановки, в промежутках между шелушением кукурузы для кур, хотя эта работа была тяжелой для городского мальчика, мы вели разговоры о химии, и это было хорошо. Учительница, совершенно не помню ее имени, надавала мне в обратную дорогу химических сувениров, среди которых был пузырек с пентаоксидом ванадия.

Все химики немножко коллекционеры, вы тоже?

Конечно, у каждого своя «библиотека» реактивов складывается: то, что сам сварил, то, что где-то добыл, то, что нужно и не нужно. И на улицу 25-го октября, ныне Никольскую, я ездил, как на работу, в тот знаменитый магазинчик, где продавали реактивы всем желающим. Так что к моменту поступления в университет у меня собрался огромный шкаф с очень хорошей коллекцией реактивов. Кубометр разной химии. Теперь все это живет здесь, в институте.

И тем не менее выбор Химфака был непростым. Поскольку родители поощряли самые разные мои интересы, то для меня этот выбор был сильно неочевидным. Я, вообще, не очень понимал, как что-то можно выбирать. Есть столько всякого интересного, и как можно взять и все отринуть ради чего-то одного. Мне это было совершенно непонятно.

Больше всего во время учебы в университете мне нравилась органика, такая замечательная, логичная наука. Немножко шахматы напоминает: есть дебюты, эндшпили… Имея некий набор отработанных комбинаций и манипулируя ими, можно прийти к чему-то новому. Мне это очень нравилось. Однако не сложилось. Органика была на третьем курсе. Потом были другие предметы, я от нее отдалился, и, когда пришла пора делать диплом, я неожиданно для самого себя оказался на неорганике.

В.К.Иванов беседует с коллегами на фотовыставке «Красота материалов», проходившей в ИОНХ РАН в рамках Московской городской конференции школьников «Науки для жизни» (2019 г.)

Кого вы считаете своими главными учителями в науке? Чему вы у них научились?

Что такое учитель в науке? Когда я хочу что-то новое узнать, освоить, для меня самый эффективный способ – поработать вместе с тем, кто в этом хорошо разбирается. Поэтому если говорить о получении новых знаний, то здесь мои учителя – это мои компаньоны, с кем мы сотрудничаем: физики, биологи, медики. Проводя совместные исследования, я постоянно получаю от них какие-то новые знания. И эти знания ложатся куда прочнее, чем если бы я что-то об этом прочитал или услышал на конференции.

А учителей, которые учили меня, как заниматься наукой и как управлять исследованиями, своими или группы людей, было двое. От академика Юрия Дмитриевича Третьякова мне удалось получить больше всего, поскольку мы с ним взаимодействовали двадцать лет. Он был прекрасным ученым в области химии твердого тела и неорганического материаловедения, у него была заслуженная мировая известность. У меня сохранилась его автобиография, в которой расписано по годам, что он делал и где бывал. Большой и впечатляющий документ. Он показывает, как не лениться, как все время работать и как в результате из одного действия вырастает другое. Человеку не праздному это очень многое говорит.

Но еще более замечательным он был педагогом и организатором науки. В 1991 году он основал факультет наук о материалах, провел его через девяностые и двухтысячные, выстроил работающую систему мирового уровня. Сегодня выпускники факультета работают практически во всех мировых исследовательских центрах. Он входит во все рейтинги, все его знают. Построить такое с нуля – я даже не представляю, как это можно было сделать. Понятно, что такое строительство требовало от него предельной работоспособности и предельной сосредоточенности на предмете. И жесткости, конечно. Все эти необходимые качества у Юрия Дмитриевича были. Он знал, как правильно организовать научную и учебную работу в коллективе с точностью до часа, например – совещания-планерки надо проводить обязательно по понедельникам в 9:30. Ни в какое другое время. И я сейчас абсолютно с ним согласен, что так и надо – именно в понедельник и именно в 9:30.

А в 9.45 уже нельзя?

В девять приходят студенты на лекции, и не надо, чтобы потоки пересекались, – поэтому в 9:30. В понедельник потому, что после выходных за час-полтора надо быстро привести всех в работоспособное состояние, местами через «не хочу», дать импульс на всю неделю, не оставив ни малейшего шанса на раскачивание. А научные семинары он проводил по четвергам в 16:45. Тоже выверенное время. На все было такое расписание, которое структурировало жизнь на кафедре и факультете и на самом деле помогало всем в работе.

Ему приходилось решать специфические задачи обычно в неблагоприятных условиях, поэтому он был прямолинеен и резок, не всегда выбирал слова и называл вещи своими именами. Политеса в нем было не очень много, поэтому у него могли возникать натянутые отношения с оппонентами, были и недоброжелатели. Многим его жесткий стиль не нравился. Но думаю, что другого способа решать те задачи, которые перед ним стояли, просто не было. Мягкость не сработала бы, все расползлось бы, как квашня, и не было бы никакого факультета наук о материалах. Его жесткость была оправданна.

Понятно, что я считаю Юрия Дмитриевича своим учителем. Вопрос – считал ли он меня своим учеником. Это куда более важный вопрос. Но я думаю, что все-таки – да. Я думаю, что это случилось лет через 10–12 после того, как я оказался в его орбите. Тогда он увидел, что я чего-то стою, что у меня есть стремление работать, которое он очень ценил в окружающих, что у меня есть идеи. Я четко помню, что уже в 2007 году мы вели очень интересные разговоры по поводу моих исследований, и он готов был тратить свое время на обсуждение, ему было интересно.

А кто был вторым вашим учителем в науке?

Академик Владимир Михайлович Новоторцев, два года назад его не стало. Он был противоположностью Юрию Дмитриевичу, совершенно другой человек. Жил по правилу «не говори плохо, не делай плохо» – действительно, никогда не говорил плохо о людях, со всеми поддерживал хорошие отношения, знал всех сотрудников института в лицо, и каждый мог совершенно спокойно к нему зайти по любому вопросу. Двадцать пять лет в дирекции, из которых одиннадцать лет директором, – он не отделял себя от института ни на секунду. И в этом он был схож с Юрием Дмитриевичем.

Владимир Михайлович всех поддерживал. Были в нашем институте самые разные тяжелые истории с сотрудниками. Он всем помогал, всех вытаскивал из передряг – без показухи и афиширования. Умел сглаживать остроту конфликтов, чтобы эмоции в сторону ушли. Все это он делал продуманно, это был его стиль. Хотя его собственная научная карьера вовсе не была гладкой. В 80-е годы приходилось преодолевать весьма серьезное сопротивление, когда он создавал свою лабораторию магнетохимии. В магнетохимию он вложил очень много сил, и в нашей стране он определенно был одним из лидеров этого направления.

В этом году мы выпустили двухтомник «Избранные работы по магнетохимии» – статьи, которые Владимир Михайлович опубликовал в журналах издательства «Наука». Мы его разослали всем, кто этой наукой занимается и кто работал с Владимиром Михайловичем. На мой взгляд, очень хорошая книга получилась – срез того, что делалось в магнетохимии на протяжении тридцати – сорока лет. Теперь нам надо сделать то же самое для памяти Юрия Дмитриевича.

Что, на ваш взгляд, движет ученым в его деятельности? Карьера, честолюбие, жажда успеха – это уместно в науке или неприлично?

Взгляд у меня простой и традиционный. Ученым должно двигать только одно – стремление к открытию, к получению нового знания. Первичная мотивация здесь – интерес. Интерес докопаться до сути, получить ответ на вопрос, задаваемый природе. Если этого нет, то и этого ученого в моих глазах не существует. Помните, как Фальтер в «Ultima Thule» Набокова описывал ощущение, которое он испытал при распознании истины? Это была «отдача», как от ружья, «мгновенный отзыв всего существа». Это ощущение дорогого стоит для меня – я пару раз его очень отчетливо испытал.

Карьера, честолюбие, жажда успеха – стимулы второго порядка. Они, безусловно, важны, и мы не можем сбрасывать их со счетов. Но если нет главного – стремления к истине, то они не могут заместить собой это главное. Сейчас, после периода бескормицы, в науку начали приходить те, кто считает ее не целью, а средством.

В.К.Иванов вручает награды победителям Всероссийской олимпиады по нанотехнологиям (2018 г.)

Ничего удивительного – если где-то заводятся деньги, за ними приходят. 

Определенное количество таких людей уже появилось. Вы можете поспрашивать, и вам покажут приблизительно на одних и тех же людей. Они на виду, они хорошо заметны. У этих людей нет большой и красивой науки. Кто-то из них конкуренты, да и в собственном гнезде может такой завестись, и надо понимать, что с этим делать. Здесь как раз опыт Владимира Михайловича сильно пригождается: постараться, не испортив отношения, привести ситуацию в нормальное русло.

А свобода в науке по-прежнему сохраняется?

Свобода научного поиска – необходимое условие для существования науки. То и дело возникают попытки этот поиск как-то ограничить, указать исследователям, куда надо копать. Это довольно опасно. Можно до того доограничиваться, что будем, как в армии, строем ходить и изобретать ту науку, которая понятна чиновникам. Другое дело, что свобода научного поиска должна сочетаться с ответственностью ученого в том смысле, что пришел на работу – работай, не просто поиском каким-то занимайся, а сделай что-нибудь. Различные ограничения и причины для того, чтобы эти ограничения ввести, то и дело возникают. Правда, я не могу сказать, что нам совсем уж выкрутили руки. Вполне удается работать.

Успешный ученый сегодня – это кто? 

Тот, кто что-то открыл, создал, продвинул свою науку. А лучше не только свою, но и смежные одновременно. Человек, известный своими достижениями. Слово «известный» – важное. Мало сделать открытие, надо, хотим мы этого или нет, довести эту информацию до окружающих. Хотя здесь есть своя особенность. Я, например, не могу считать успешным ученого, который удачно «продал», как сегодня говорят, посредственный результат. Таких примеров становится все больше и больше – исследователи осваивают технологии продаж научных статей. Я знаю одну организацию, в которой сотрудникам было сказано, что теперь вы должны публиковать свои статьи в журналах с импактом не меньше трех, а через какое-то время планку подняли до пяти. Там акцент сделан на публицировании, как кто-то это метко назвал. Публицированием люди занимаются, а наука не могу сказать, что движется. Конкретно в этом упомянутом мною месте наука не выдающаяся, нет там открытий, нет там отдачи от открывшейся истины, не трогает она и не цепляет совершенно. Впрочем, это мой, субъективный, взгляд.

Но ведь от вас требуют объективную оценку деятельности ваших сотрудников. Как это сделать и возможно ли это в принципе?

Эта оценка неизбежно происходит и сопровождает ученого всю жизнь, в первую очередь – в коллективе, в собственном институте. Мы все знаем, кто чего стоит, и мы, в принципе, знаем, чего стоят коллеги в соседних организациях благодаря сотрудничеству, статьям, конференциям. В результате естественно складывается иерархия – кто посильнее, кто послабее. Это естественный механизм, который плохо формализуется. А передать это знание человеку извне мы не можем. Оно принципиально непередаваемо. Если ты находишься вне системы, а тебе хочется знать, нормальным было бы обратиться к тем, кто знает, и у них спросить.

В.К.Иванов с коллегами из ИОНХ РАН за обеденным столом в Китае, традиционно круглом (2019 г.)

К директору или завлабу?

Да. А для пущей убедительности – к десяти директорам или завлабам, чтобы снять невольный субъективизм оценки. И вот их мнение будет близко к объективной реальности. А попытки создать свои доморощенные инструменты для такой оценки вряд ли жизнеспособны. Сейчас у нас в стране идет волна увлечения наукометрией: сколько ученый написал, сколько раз его прочли, сколько процитировали. Мне особенно нравится «сколько раз прочли» как показатель успешности. И все начинают за этим следить. Но есть множество критики на сей счет, и нет смысла ее повторять. Самое главное из этой критики – когда какой-то параметр становится целевым, все остальные приносятся ему в жертву, и начинается не работа на научный результат, а гонка за этим конкретным частным параметром.

Это такая своего рода игра: хотите – получите. Хотите большое цитирование? Не вопрос, создаем общество взаимного цитирования и такое цитирование чиновникам покажем, что они со стульев попадают. В эту игру играют во всем мире? 

Да, но в разной степени. У нас немножко азиатский подход – наукометрия поставлена во главу угла. А в Англии, насколько мне известно, наукометрия – лишь дополнительный источник информации. Если брать систему оценок, то у них очень большая роль отводится профессиональным обществам. Условия членства в разных обществах, градация уровня членства – все это годами выверено, и в результате тебя оценивают коллеги, то, что на Западе называют peer review. Это базовый принцип – оценивать должны равные, и тогда все встает на свои места. А наукометрия – вещь ненадежная. Сегодня одни критерии, завтра другие. Сегодня нас оценивают по количеству публикаций, а завтра? У меня в год выходит много статей, штук тридцать – сорок, поскольку мы много с кем сотрудничаем. Но в какой-то момент мне могут зачесть это в минус.

В.К.Иванов на китайской чайной ферме: через несколько минут начнется чайная церемония

А вы по праву директора ставите свое имя на всех научных статьях, которые выходят в институте?

Нет, и я здесь вовсе не исключение. Про другие области науки не скажу, но директора-химики, которых я знаю, этого не делают просто потому, что этого не надо делать. Тут есть обратная ситуация, скорее полукомичная, когда тебя как директора пытаются куда-то вставить. И вот тут успевай уворачиваться. Конечно, директорам научных институтов трудно делать свою личную науку – слишком велико административное давление извне, широк круг обязанностей и обязательств, ответственность. Понятно, что я вряд ли в ближайшее время окажусь около тяги и буду сам синтезировать, но у меня пока не атрофировался орган, который способен ставить задачи, актуальные и интересные, с которыми аспиранты могут поработать и получить хороший результат.

На аспирантов у вас времени хватает?

Сейчас у меня трое на выходе, точнее, один недавно уже защитился – по теме «Функционализация аэрогелей координационными соединениями» с очень интересными результатами. Мы, например, получили суперлегкий материал, который одновременно еще и люминесцентный, и супергидрофобный. Аспирантка занимается совсем другим – фосфатами четырехвалентного церия. Это очень старая тема, их впервые получили в конце девятнадцатого века, когда бурно развивалась химия редкозёмов (редкоземельных элементов. – Ред.). Но с тех пор дело двигалось очень медленно: раз в 20–25 лет выходила одна статья, и этим все ограничивалось. А сейчас к ним возник живой интерес и не только у нас, еще несколько групп в мире этим занимается. И вот на этом старом поле нам удалось получить несколько новых и довольно простых соединений. В этом смысле чем проще по составу соединение, тем оно интереснее. Например – гидроксофосфат церия, CeOHPO₄. На редкость простая формула, просто алмаз Куллинан какой-то. 

Вообще, соединения церия чрезвычайно интересны, боюсь, начну рассказывать и не смогу остановиться. Например, оксид церия прекрасно растворяется в фосфорной кислоте, чуть ли не с шипением. Если этот раствор вылить в воду, то он мгновенно образует гель. Его, кстати, можно вылить и в воду, содержащую радиоактивные элементы, и тогда этот гель вберет их в себя и прочно свяжет. А затем при термообработке они встраиваются в кристаллическую структуру продукта и там намертво закрепляются. Такие отходы уже можно захоранивать. Кстати, из этих гелей мы получили заодно и аэрогель, плотность которого эквивалентна плотности воздуха. Хрупкий, конечно, не без этого, но безнадежным для практики я бы его не назвал.

Есть ли у вас тема, которую вы и ваша лаборатория открыли в мировой науке? То есть создали научное направление? 

Да, есть тема, которая появилась в мировой науке благодаря нам, хотя на тот момент мы не очень поняли, что именно открыли. Наша статья появилась раньше других года на три, а может, и больше. Речь идет о так называемых слоистых гидроксидах редкоземельных элементов. У этих соединений очень богатая химия, потому что состав слоев можно менять – внутри одного слоя можно уложить самые разные редкоземы, поскольку они близки по свойствам. Скажем, сделать слой на основе иттрия и продопировать его, например, европием, гадолинием – чем угодно. Выбор богатый. А между слоями можно разместить практически любые анионы. У моего аспиранта только что вышел обзор в «Успехах химии», по-моему, первый в мире по этой тематике.

Неорганическая химия, в которой вы работаете, переживает невиданный взлет, ренессанс и преображение. Почему? И каковы сегодня направления главного удара? 

Когда я пришел в неорганику, всем казалось, что как наука она подходит к своему закату. А сейчас я склонен согласиться, что взлет наметился. Не берусь назвать причины, почему случилось то, что случилось. Хотя понятно, что в России значительную роль сыграла высокотемпературная сверхпроводимость, которой как раз занимался Юрий Дмитриевич Третьяков. Это вызвало интерес, привело к заметному финансированию, к притоку молодежи и оборудования. 

Сегодня в неорганике я вижу два магистральных и крайне актуальных направления, или драйвера, как теперь говорят. Одно из них – это неорганическое материаловедение, то есть уклон в практичность. У полимерщиков все хорошо, пусть и у нас будет все хорошо. Тем более что возможности у нас побольше: полимерщики работают с ограниченным набором элементов, а в нашем распоряжении вся таблица Менделеева, мы можем много чего сконструировать. Второе направление – бионеорганическая химия, то есть неорганическая химия с уклоном в науки о живом. Это то, где сейчас сосредоточен интерес многих. И тем, и другим мы занимаемся в ИОНХе, и не только в ИОНХе.

Для кота время всегда найдется

Какие интересные и многообещающие тематики можно здесь назвать? 

Этот вопрос тянет на монографию, поэтому кратко перечислю лишь несколько важнейших тем, навскидку. Одно- и двумерные наноматериалы, которые последовали за графеном и углеродными нанотрубками. Из совсем недавних – это максены, MXenes, неорганические аналоги графена. Они состоят из слоев карбидов, нитридов или карбонитридов переходных металлов толщиной в несколько атомов. Впервые описанные в 2011 году, максены сочетают в себе металлическую проводимость и гидрофильную природу.

Перовскиты, или точнее то, что называют перовскитами, – органонеорганические соединения со структурой перовскита для солнечной энергетики. Речь идет о том, что можно делать солнечные батареи из сравнительно недорогих соединений, которые получаются достаточно легко. Не требуется высокой степени чистоты, как в традиционной полупроводниковой электронике. И при этом солнечные батареи обладают хорошим КПД уже сейчас. Это интересно всем, потому что это очередной шаг к более дешевой энергии.

Кто эту перовскитную тематику открыл миру? Не мы ли?

Нет, нас и близко не было. Это придумали корейцы несколько лет назад, хотя некоторое время их работы были не очень заметными. Но они достаточно быстро показали большой КПД, и туда ринулось много исследователей, конечно же – Гретцель и вся швейцарская наука. У нас в стране этим тоже занимаются на неплохом уровне. Наверное, сюда должно было бы прийти куда больше людей, чтобы мы составили хорошую конкуренцию Швейцарии и США. Но сколько есть – столько есть.

Еще одно направление – координационные полимеры. Тут, собственно, из названия все следует, координационные соединения, структура которых аналогична в какой-то степени структуре полимеров. Чрезвычайно актуальны исследования в области материалов для химических источников тока – тех же самых аккумуляторов. Сейчас активно развивают натрий- и калий-ионные, потому что для литий-ионных лития не хватает и он дороговат.

А вот новое направление, к которому я имею непосредственное отношение, – так называемые нанозимы, неорганические аналоги ферментов. Оказывается, некоторые наночастицы, в силу своих особых окислительно-восстановительных свойств, могут имитировать функции ферментов – пероксидазы, каталазы, супероксиддисмутазы, фосфатазы… Несть им числа. Понятно, что эта аналогия не всегда прямая, есть плюсы, есть минусы. С одной стороны, наноэнзимы более стабильные и выдерживают куда более жесткие условия, когда обычные ферменты перестают работать. Но с другой стороны, у нанозимов значительно меньшая селективность и активность, чем у природных ферментов. У меня на столе лежит монография «Нанозимология» на английском страниц на пятьсот. Так что здесь много уже чего сделано. Мы были вторыми в мире, кто заинтересовался энзимоподобной активностью оксида церия. Первыми были американцы. А сейчас очень много исследователей занимается этим.

И где можно использовать эти нанозимы?

Например – в солнцезащитной косметике. Когда вы наносите на кожу обычный крем, содержащий оксид цинка или титана, то вы запускаете маленькую фабрику по производству активных форм кислорода, поскольку оба этих оксида работают фотокатализаторами. Теперь уже кожа страдает не столько от ультрафиолета, сколько от активных форм кислорода. Оксид церия от ультрафиолета защищает умеренно, и его надо сочетать с чем-то. Но он не генерирует активные формы кислорода. Напротив, он способен остановить окислительный стресс, который развивается при облучении. Фактически он работает не только как профилактическое средство, но и как терапевтическое: его можно нанести после солнечного ожога, и он будет снимать воспаление, окислительный стресс. В Японии крем с оксидом церия уже делают.

Остались интересные темы для вашего экспресс-обзора?

Конечно, вот еще несколько – совсем уже телеграфно. Разнообразные мембранные материалы, в том числе чисто неорганические и смешанные, например – из пористого анодного оксида алюминия. Для него можно задавать точные размеры пор и количество пор на единицу поверхности. Ультравысокотемпературная керамика и разнообразные покрытия для авиакосмической индустрии и для энергетики. Всем хочется уходить в область все более высоких температур, обычно это повышает КПД, поэтому нужны соответствующие материалы. А вот нечто совсем новое – так называемые гибридные материалы, органо-неорганические, например – на основе наноцеллюлозы. Сегодня это очень популярная матрица. В нее можно поместить, скажем, функциональные неорганические компоненты и делать материалы для фотоники. Разнообразные молекулярные машины и молекулярные магнетики – очень модная тема, порожденная стремлением к миниатюризации. На самом деле сегодня речь идет уже о том, что молекула тоже может быть материалом и устройством, например – ячейкой памяти, если мы говорим о молекулярном магнетизме.

Об аэрогелях и других сверхлегких материалах я уже немножко рассказал. У них намечается множество применений, традиционных и новых, бытовых и не только. Мы недавно сделали очень легкий аэрогель, содержащий бор в высокой концентрации, и за счет этого он обладает хорошими нейтронозащитными свойствами. Легкий, а нейтроны поглощает прекрасно. Его можно использовать и для нейтронозащитных целей, и в комплексной терапии онкозаболеваний.

Многое из того, о чем я рассказал, либо не существовало 10–20 лет назад, либо претерпело огромные изменения и приобрело новую жизнь.

Вижу, что ваш институт занимается большинством из перечисленного. Как вы оцениваете уровень научных исследований в вашем институте по сравнению с мировым?

Институт у нас сильный, объективно. И силен он научными школами, которых у нас более десятка. В частности, у нас есть очень сильные научные школы в области координационной химии, приличный кадровый состав с точки зрения количества докторов наук и кандидатов наук. А поскольку у нас работают такие хорошие люди, можно ожидать не менее хороших и красивых научных результатов.

Мне, конечно, тяжело оценивать наш институт изнутри. Но есть и внешняя оценка. Вот только что вышел независимый мировой рейтинг Center for World University Rankings (CWUR), единственный рейтинг и вузов, и научных институтов одновременно. Этот рейтинг включает в себя 2000 организаций со всего мира. Из России в 2020–2021 годах в него попали всего 46 организаций, и наш институт в их числе. Не могу сказать, что мы расположены близко к началу, скорее наоборот, но тут вопрос в другом – вошли в рейтинг или не вошли. Из России, кстати, в рейтинге семь замечательных научных химических институтов: ИОНХ, ИОХ, ИНЭОС, Институт катализа в Новосибирске, Институт неорганической химии СОРАН, Институт химической физики и Институт проблем химической физики. Так что внешние наблюдатели оценивают наш уровень как вполне мировой.

В.К.Иванов с коллегами из МГУ имени М.В.Ломоносова на приеме у посла РФ в Китае А.И.Денисова

Кто определяет тематику вашего института? 

Так или иначе, тематику фундаментальных исследований определяют сами ученые. Они формулируют предложения, которые ложатся в основу предложений от института. Их экспертизу теперь по закону выполняет Российская академия наук, то есть члены РАН оценивают, насколько это важно и нужно. И есть еще научные фонды со своей экспертизой проектов, но инициатива опять же исходит от ученых, потому что заявки в фонды подают они. Так что пока ученый сам выбирает, чем ему заниматься, когда речь идет о фундаментальных исследованиях, и это хорошо и правильно. Когда же речь идет о прикладных исследованиях, там уже, конечно, многое определяет заказчик. Сейчас государство считает, что нужно заниматься приоритетными направлениями, которые законодательно закреплены. Они, к счастью, сформулированы достаточно широко. Под зонтиком «Освоение Арктики» каждый может найти свое место.

Давайте представим, что у вас в институте есть сотрудник, который один в мире занимается какой-то тематикой. Ему это безумно интересно, он уверен, что когда-то, в будущем, это обязательно принесет пользу обществу. Но никто никаких грантов ему не дает, потому что никто на Западе эти исследования не ведет. Из чего якобы следует, что это ложное и бесплодное направление. Вы будете как директор его поддерживать или скажете – слушай, голубчик, меняй тематику, займись тем, чем занимаются еще несколько тысяч исследователей в мире.

Наверное, постараюсь сделать так, чтобы его услышали. Да, я могу поддержать его институтскими деньгами, это называется «посевное финансирование». Я могу повлиять на ситуацию, это правда. Но с ситуацией в столь драматичной форме я еще не сталкивался. Я часто поддерживаю своих сотрудников в их стремлении заняться чем-то новым. Мы встречаемся, беседуем, обсуждаем новую тему, насколько она перспективна, смотрим, какие у нас есть ресурсы, чтобы ее развивать на должном уровне. Чтобы в такой ситуации стартовать, не требуется много денег. Однако необходимо, чтобы институт смог эту тему потянуть, имея в виду его техническую оснащенность. Какие-то специфические вещи могут потребовать особого оборудования, которого нет и на которое денег нет и не может быть. Тут я уже ничем не смогу помочь. Но обычно новые тематики органичны институту, потому что они зарождаются в его недрах.

Это да, но меня интересует тематика, которой никто в мире больше не занимается. А если этим никто не занимается, то и высокоцитируемые научные журналы публиковать статьи на эту тему не будут. Политика этих журналов сводится к тому, чтобы всех загонять в какие-то сложившиеся направления, в которых работает много исследователей и к которым есть интерес. То есть тематику, в сущности, диктуют журналы, отклоняя наши статьи. И в результате мы оказываемся в хвосте, потому что вынуждены идти за американцами, за которыми уже пристроились китайцы…

Да, с этим есть очевидные сложности. Как для автора выглядит взаимодействие с высокорейтинговым журналом? Он пишет статью, посылает в журнал. Через день-два получает ответ от редактора, что статья либо принята для рецензирования, либо отвергнута с порога как неактуальная. Вот это отвергание с порога, desk rejection, действительно проблема, потому что нет дискуссии. И в самые верхние журналы пробиваться сложно. Как определяет редактор, годится статья для его журнала или нет? Эти механизмы, очевидно, есть, но они не совсем прозрачны. Дело ведь в том, что редактор физически не в состоянии прочесть все статьи, которые ему прислали.

Редактор оценивают не статью, а ее тематику потенциальным количеством цитирований. Ему нужно поднимать и удерживать высокий импакт-фактор. 

Это так, но я, скорее, говорю о механике, как это реализуется. Сейчас появились инструменты, которые ранжируют научную тематику по степени ажиотажности – они уже зашиты в некоторые научные базы данных. У меня, например, есть такой список из одной ведущей международной базы данных – 500 наиболее популярных тем в моей области. Кстати, замечу, что на первом месте стоят те самые перовскиты. Мне кажется, что редактор зачастую просто сверяет тематику пришедшей статьи с таким вот списком и принимает быстрое решение – подходит или нет. Если она не попадает в этот список, то судьба ее незавидна. Но это не значит, что нельзя опубликовать статью. Ведь помимо топовых и пафосных журналов есть узкоспециализированные журналы, которые для простоты я называю профессиональными, поскольку их издают те или иные профессиональные научные общества. Эти журналы обладают разумным балансом профессионального рассмотрения и хорошо заметны в научном сообществе. У них хорошие наукометрические показатели, и в них можно публиковать не только то, что входит в мейнстрим, но и что-то новое.

Есть ли у вас какой-нибудь вдохновляющий пример на эту тему?

Пожалуйста, вот совсем свежий случай. Вместе с коллегами из Пущино мы смотрели, как оксид церия, тот самый нанозим, влияет на регенерацию планарий. Планарии отрубали голову и наблюдали, как быстро она отращивает новую. В организме этих плоских червей очень много стволовых клеток, и они исправляют нанесенные травмы, отращивают новые части тела взамен удаленных. Оказалось, что в присутствии оксида церия в организме голова отрастает значительно быстрее. Фактически работа, которую мы сделали, стала первой демонстрацией того, как сугубо неорганический материал, да еще нерастворимый, ускоряет регенерацию живых организмов! Мой вклад тут не сильно велик, больше пущинцы постарались.

В.К.Иванов в роли водителя тук-тука для члена-корреспондента РАН А.В.Лукашина (Шэньчжэнь, Китай, 2018 г.)

Так это же настоящая научная сенсация – в хорошем смысле этого слова!

Да, мы тоже так полагали. Статью мы написали и как раз хотели опубликовать в топовом журнале. Однако несмотря на то что она казалась нам вполне сенсационной, актуальной и значимой, заслуживающей широкого внимания научной общественности, ее в журнал не взяли. И так – пять раз с одинаковым отрицательным результатом. После пяти попыток мы решили, что уже достаточно потренировались, – видимо, эта тематика не входит в перечень актуальных, это не перовскиты. И мы подали статью в профессиональный журнал «Materials Science and Engineering C – Materials for Biological Applications». И ее тут же опубликовали. Статья только вышла, но ее уже активно цитируют.

Тут ведь вопрос баланса между общим интересом и частным. Редактор оценивает статью, исходя из интересов журнала, а не исследователя, и жертвы тут неизбежны. Тот, кто не занимается мейнстримом, обречен на то, чтобы публиковаться только в профессиональных журналах. И ничего страшного в этом нет.

Тяжела ноша директора института. А вы к тому же еще и член огромного количества разных советов, редколлегий, комиссий... Длиннющий список. Как вы успеваете работать везде?

Участие в разных советах, комиссиях, редколлегиях, ГЭКах, заседаниях и круглых столах, экспертная и представительская работа – это неизбежное зло, сопровождающее директорство, еще и членство в Академии наук накладывает обязательства. Хотя не зло это на самом деле, поскольку позволяет мне – и любому другому директору – быть в курсе процессов, происходящих в нашей науке и образовании. Проблема только в том, что в сутках всего двадцать четыре часа.

Да! Я же самое главное не сказал – я ведь деньги должен добывать для института. Раньше у нас в Советском Союзе одной из главных фигур на любом предприятии был снабженец. Сейчас тоже нужен снабженец, только доставать он должен одно – деньги. Конечно, привлекать деньги в институт необходимо. Будут деньги – будет все остальное. Конечно, это не самое приятное занятие. Хотелось бы более прямых путей и простых алгоритмов, и чтобы каждый занимался тем, что у него хорошо получается.

Вот у вас, между прочим, отлично получилась книга для школьников «Практикум по наноматериалам и нанотехнологиям». Это ваш личный проект или заказная работа?

Я делал ее вместе с моим соавтором, замечательным химиком Александром Борисовичем Щербаковым, живущим в Одессе, это наш личный проект. Зачем делали? Потому что книг, направленных на возбуждение и поддержание интереса к науке, не очень много, а в химии уж тем более. С учетом того, что химия – наука экспериментальная, нужна была книга, которая прививает любовь к эксперименту. Мы понимали, что нужны сравнительно короткие экспериментальные задачи. Они должны быть интересными и обязательно на какую-то современную тему. Именно поэтому получился практикум по нанотехнологиям, а не просто по какой-нибудь химии. Попробуй выпусти сейчас практикум по коллоидной химии. Много ли у него будет интересантов? А ведь в принципе это вещи очень близкие.

В книге 54 главы – они же задачи. Каждая такая задача рассчитана на плотное взаимодействие школьника, его учителя и вуза или научного института, где есть комплементарное оборудование. Половину или три четверти задачи можно сделать в школе. А чтобы дойти до конца, требуется помощь вуза или научного института. Фактически наша книга получилась сборником проектных задач, связанных одной тематикой, и эти задачи могут легко трансформироваться в исследования, собственно, они и составлены на основе самых современных и интересных исследований.

Кому досталась ваша замечательная книга?

Мы писали ее вне рамок какого-либо финансирования. Это полностью благотворительный проект. Книгу, восемьсот экземпляров, я издал за свой счет, и она в продажу не поступала – мы бесплатно отдавали ее тем, кому она нужна, в первую очередь – учителям. Мы сделали сайт для книги nano-book.ru. Размещаем здесь открытые главы, отзывы, принимаем заявки. Народ доволен, да я и сам доволен, чего там говорить. Кстати, нам очень помог Фонд Андрея Мельниченко. Они отправили больше 200 экземпляров в региональные школы.

А вскоре появилась московская программа «Академический класс в московской школе», и проблемы взаимодействия со школами были сняты. Программа действительно привлекла школьников во многие институты, не только в ИОНХ. У нас этот брод сотрудники поначалу щупали очень осторожно, но потом стало понятно, что есть определенное число сотрудников, которым нравится работать со школьниками. Это индивидуальная работа, у каждого ребенка должен быть персональный тьютор. Порядка тридцати школьников работают в течение года в нашем институте. А потом многие, поступив в вуз, приходят к нам на младших курсах делать научную работу. Это длится уже три года. Школьникам нравится, учителям нравится. Я на самом деле очень доволен взаимодействием с учителями химии, тем, как это у нас складывается. Надеюсь, что и дальше не разочаруюсь.

И все же традиционно Академия наук строила отношения с высшей школой. Завлабы и директора институтов, то есть ведущие ученые РАН, одновременно заведовали кафедрами в тех или иных учебных заведениях. Это очень давняя традиция в российской науке и образовании. Вы в этом участвуете? 

Это история, которая, к сожалению, уже уходит в прошлое. Мы слышим от властей, что интеграция науки и высшей школы должна усиливаться. Но по факту, как я вижу, степень интеграции институтов и высшей школы уменьшается, а не увеличивается. И причин несколько. Первая, с которой все это началось, – движение в сторону повышения заработной платы сотрудников научных институтов и вузов до двукратной средней зарплаты по региону и так далее. В процессе этого повышения институт совместительства в университетах был ликвидирован, эти ставки во многих вузах были срезаны, потому что полставочники портили общую статистику по зарплате. Совместителей осталось мало, а тем, что остались, платят мало, потому что обычно на совместителей не распространяются внутренние вузовские надбавки. Ставки для совместителей исчезли, а за ними и совместители стали исчезать. Если раньше в научном институте половина ученых так или иначе была связана с вузами, то сейчас это существенно меньшее количество.

А второе, что случилось, – исчезла возможность получать ученые звания. Если сейчас посмотреть приказы о присвоении ученых званий доцента или профессора, то это исключительно сотрудники вузов.

Университетское братство: слева – член-корреспондент РАН С.Н.Калмыков, справа – член-корреспондент РАН А.В.Лукашин (2018 г.)

По-моему, ввели требование о каком-то обязательном количестве педагогических часов, причем каком-то запредельном.

Да-да, именно так. Поэтому количество людей в научных институтах со званиями будет снижаться, поскольку старшее поколение уходит, а младшему получить звание того же доцента сложно. А раз нет звания, то устроиться на работу в вуз на какую-то разумную ставку, которая соответствует реальной квалификации, сложно, если вообще возможно.

Еще одна причина – в вузах сильно выросла отчетность. Нельзя прийти и прочитать актуальный авторский курс про те же нанозимы или аэрогели, например. Чтобы это сделать, нужно написать изрядную гору бумаг. Количество бумаг неадекватное. Внутри вузов сотрудники как-то с этим справляются. Но если ты приходишь со стороны, то обречен на провал, потому что этого нельзя сделать, не имея соответствующего опыта. Наконец, педагогическая нагрузка в вузах стала какой-то несообразно огромной, говорят про 900 часов в год, даже больше, и это в значительной степени голосовая нагрузка. А из этого следует, что в вузах все меньше занимаются научными исследованиями. Значит, у нас все меньше общих тем для взаимодействия, негде мостик перекинуть. Понятно, что есть вузы, в которых много науки. Но это не общая ситуация, в каких-то вузах науки уже нет вообще.

Правда, кое-что пока сохранилось – массовое участие сотрудников академических институтов в защитах дипломных работ. Нас активно зовут в ГЭКи, и это еще как-то удерживает нас рядом.

К нам в институт довольно регулярно, один-два раза в год, обращаются вузы в поисках очередного заведующего кафедрой. Я эти просьбы передаю сотрудникам, но результат один и тот же – сотрудники отказываются, потому что modus operandi у нас уже разный. Любая административная должность, а заведующий кафедрой – это административная должность, подразумевает владение административными навыками. В вузах эти навыки совершенно другие, нежели в научных институтах. Заполнять горы бумаг, составлять учебные программы и планы – обучиться этому с нуля невозможно. Нужен практический опыт, надо в этом вырасти.

Либо полностью делегировать все полномочия своему заму.

Но тогда почему бы ему не стать заведующим, если он со всем этим успешно справляется? Поэтому я сегодня ограничил свою деятельность в вузах только одним – благодаря Юрию Дмитриевичу с 2012 года я профессор по совместительству на факультете наук о материалах МГУ и читаю там лекции.

Как весенний карантин сказался на работе института? Ведь невозможность проводить эксперимент для химии критична. 

Понятно, что во время карантина экспериментальную работу мы свели к нулю, особенно в апреле. В мае мы уже постепенно начали эту деятельность разворачивать, особенно в центре коллективного пользования, где на уникальном приборе может работать один человек. Принес он с собой кучу кристаллов, отснял на монокристальном дифрактометре, расшифровал структуры или на электронном микроскопе поработал. Один человек может обслужить интересы нескольких исследовательских групп и внутри института, и вне института.

К чему привела самоизоляция? К довольно интересному эффекту. У нас в апреле количество статей, которые мы выпускаем, резко возросло. Я даже удивился – чуть ли не квартальное количество статей за месяц! На самом деле, это понятно. Все наконец добрались до своих результатов и начали их оформлять в виде статей, посылать в редакции, переписываться. Все, что лежало в ящиках, пошло в работу, а не было отложено до отпуска. В мае поток статей уменьшился, и стало понятно, что у кого-то эти данные к концу подходят, а кого-то самоизоляция подкосила и сложно самому держать себя в ежовых рукавицах дистанционной работы. Все-таки дисциплина требует усилий. Поэтому мы начали допускать на работу все больше сотрудников. Мы плавно увеличивали их количество, и в тот момент, когда мы решили, что пора выпустить всех, власти объявили об отмене карантина. Так удачно совпало. Или мы все верно рассчитали. Если бы карантин еще продлился, это могло бы сильно повредить науке. Сейчас, я думаю, ситуация вполне поправимая. Вопрос – будет ли вторая волна осенью. Если будет, как обещают, в октябре-ноябре и введут ограничения на передвижение, то здесь уже серьезно пострадают и наши планы, и отчеты по проектам и грантам, и публицирование.

А вообще, ученые лучше простых обывателей понимают возможные риски в таких ситуациях и действуют более взвешенно и осмотрительно. Мои коллеги всё здраво оценили и действовали разумно, не было недовольства и сопротивления. За это я им очень признателен.