Два колечка

Иллюстрация Сергея Дергачева

С утра в лавке было суетно от покупателей, и Прохор Гаврилович отправил работника Филимона сообщить своей супружнице, чтоб не ждала к обеду: пускай-де трапезничает без него. Филимон тут же выскочил из лавки в суконных рядах и бегом через свечные ряды, пряничные, да прямиком в дом своего хозяина. Там, в купеческом доме, его ждала встреча с Любовью Потаповной. Ах, Любовь Потаповна! При мысли о ней затрепетало в животе… И тут же заурчало от голода.
Пробегая через коробейные ряды, Филимон свернул к торговке вразнос — дородной тетке с коробом горячих пирожков на шее, которая оглушительно кричала: «Пирожки горячие! С капустой, с зайчатиной!». Купил два пирожка за полкопейки и на ходу их проглотил.
Любовь к хозяйке затянула Филимона, как омут. Поначалу он на Любовь Потаповну даже глаза боялся поднять. Но та сама влюбилась в него. А когда Прохор Гаврилович на долгие месяцы уехал по купеческим делам, взаимная страсть бросила их в объятия друг друга.
Хозяйка сидела в светлице у окна, издали заметила бегущего Филимона и уже была в предвкушении сладостных мгновений. Только вбежал, страстно обхватила Филимона за шею. Однако тот огорчил ее: сказал, что тотчас же должен поспешать назад. Много дел в лавке — на все сукно нашлись покупатели. Да Любава так просто его не отпустила, и Филимон немного задержался. Не без удовольствия.

Вот уж третий год, как Прохор Гаврилович взял красавицу жену. А чувства меж ними как в медовый месяц. С грустью уезжал в земли заморские за товаром на долгий срок и считал дни и минуты, когда увидит свою Любушку-голубушку. Огорчало только, что пока нет у них детей.
Закончив в лавке дела, пришел в дом. Только успел перекреститься на образа — а уж Любушка мчится к нему из своей светелки. С укоризной надув губки, попеняла мужу, что не явился к обеду, а прислал Филимошку. И тут же обвила его шею ручками, как лебедушка крыльями.
— Любушка, сердце мое, раз покупатель пошел косяком, так это нам выгода и достаток. Значит, за новым товаром можно ехать.
— Прошенька, светик мой ясный, ты меня опять оставляешь на все лето?! — с грустью посетовала она.
— Любушка, так я же к осени вернусь. К ярмарке поспею как раз, чтобы потом в зиму еще раз поехать. Это же какая удача: три раза за год товар привезти. Сама знаешь, что путь не близкий, да по нашим отеческим дорогам пока до города Архангельска доберешься к кораблям, что в заморские земли идут. А потом так же с товаром обратно. Не горюй, летом посуху можно споро доехать. На сей раз без распутицы — грех не воспользоваться столькими-то выгодами, — пояснял он жене виновато.
— Ох, Прошенька, да зачем так силы надрывать-то. У нас и без того дом полная чаша. — Прижалась к мужу Любушка и пустила слезу.
— Душенька моя, так я же для нас стараюсь и для детушек наших будущих. На новое лето хочу дом ставить каменный.
В горнице ждал накрытый стол. Отправив дворовую девку Лушку на кухню, хозяйка сама подкладывала мужу кусочки покрупнее, медом поила да давала закусывать пирожком из собственных ручек. После сытного ужина сидели в горнице — она, как обычно, плела свои кружева, а он рассказывал о делах купеческих. Как стало смеркаться, затушили свечи и пошли почивать.
Прохор Гавриловича уважали в купеческом кругу за честность и выручку. Дела его, как и у других оборотистых посадских людей, шли хорошо. Царь-батюшка стал купечество привечать да за торговые дела на благо отечества привилегиями награждать. Прохор Гаврилович был в числе тех, кто пошел в гору очень споро. Последние три года торговые дела его стали и вовсе значительными. Купечество подшучивало, что оборотистость его барыша увеличилась, когда ввел он в дом Любовь Потаповну. Каким любовным медом поила его красавица-молодушка? Он смущенно отшучивался в ответ.
Вскоре Прохор Гаврилович снарядил обоз, нанял проверенных обозников, наменял ефимков аглицких да далеров голландских. В день отъезда Любавушка рыдала на его груди, прижимая к глазам кружевной платочек.
— Любушка, не рви мне душу. Мне ведь тоже трудно с тобой расставаться, — с тоской молвил, жалея ее, Прохор Гаврилович. — А ты плачешь так, будто прощаемся навсегда.
— Прошенька, голубь мой, сердце мое беду чует. Вот возьми с собой мой платочек. Он со слезами моими, да любовь моя в кружева вплетена. Храни его ближе к сердцу и никогда не оставляй. Он тебе будет путеводной звездой и оберегом. — И, поцеловав, благословила мужа в путь. Прохор Гаврилович еще долго смотрел на стоявшую у ворот жену и махал ей ее кружевным подарком.
А лишь вошла Любовь Потаповна в дом, тотчас же отослала Лушку по срочному делу в посад. И утешилась с Филимоном в супружеской опочивальне. Восторг любовного меда горячил им кровь, а горечь разлуки досталась только Прохору Гавриловичу.

Обычно в Архангельск ехали несколько купцов разом. В этот раз Прохор Гаврилович ехал только один, но с людьми верными, которые знали все пути-дорожки. Спустя две недели ехал обоз в землях дальних. Как-то раз дело к ночи, а все никак не могли отыскать знакомую поляну для привала. Вот уже и закатное солнце за верхушками деревьев скрылось. Давно пора было костер разжечь да кулеша сварить. Подошел к купцу встревоженный старший обозник:
— Что-то странное творится, Прохор Гаврилович. Никак не можем выйти на нашу поляну. И дорога вроде бы та, и доехать бы должны, а словно леший водит нас…
Прохор Гаврилович и сам уже видел неладное.
— Раз такое дело, устроимся на ночлег прямо здесь, а поутру потерянную дорогу отыщем. Кони и люди устали. Нужно дать всем отдых, — рассудил купец и объявил привал.
Поставили подводы в круг, отправились собрать сушняка для костра и лапник для ночлега. И Прохор Гаврилович со всеми. Да факел не взял, потому далеко не отходил. И вдруг вспомнились ему прощальные слезы жены, и так горько стало от дум тех! Собрал охапку и повернулся туда, где только что мелькали огни обозников… А огней как не было! Покричал, позвал — тишина. Лишь дремучий лес вокруг листвой шумит. И вдруг над самой головой заухал филин. Куда ни шел Прохор Гаврилович, везде натыкался на глухие заросли. Решил остаться здесь, а утром по свету его найдут. И умостился под деревом. А наутро снова кричал до хрипоты — так никто не отозвался. Решил было идти по солнцу, да солнце будто плясало на небе, дразня его: то оно слева, то вдруг справа. И лес становился все гуще и дремучее, а в зарослях уже и солнца не видать. Вконец усталый и злой, сел купец наземь, закручинился: «Ох, Любушка-голубушка, не зря чуяло твое любящее сердечко беду!»
Немало дней плутал он по лесу. Питался грибами-ягодами, пил росу с листвы. Когда надежда его совсем покинула, достал кружевной платочек и горько молвил: «Не уберег ты меня».
И тут вдруг забрезжил ему слабый огонек меж деревьев! Встрепенулся купец, пригляделся. Нет! Не почудилось! И он с надеждой, что отыскал свой обоз, скоренько побежал на свет. Выскочил на полянку, а там избушка — ладная, наличники на окнах резные. Вокруг избушки палисадник с дивными цветами. Прохор Гаврилович, подумал, что живой человек в глухом лесу тоже удача. Авось выведет на проезжий тракт. Поднялся на крыльцо, постучал в дверь.
Двери открыла согбенная старуха:
— Здрав будь, мил человек, заходи. — И, повернувшись, прошаркала назад в горницу.
— И тебе здравия бабуся. — Войдя, склонился в уважительном поклоне.
— Умойся с дороги да усаживайся в красный угол: вечерять будем.
Старуха подала гостю рушник, и тоска сжала сердце Прохора Гавриловича. Рушник тот с кружевами — точь-в-точь как Любушкин.
Накормила его хозяйка молча. После убрала со стола, а он все наблюдал за ней и с удивлением думал: «Старая, а коса девичья… И делает все сама, да так проворно! И одета опрятно, душегрея расшита шнуром, на голове серебряный обруч незамужницы с височными кольцами…»
Управившись, хозяйка села напротив:
— Ну а теперь рассказывай.
Прохор Гаврилович как на духу рассказал ей, кто он и зачем ехал в края дальние. И горькую историю своего блуждания по лесу поведал. Старуха слушала не перебивая, а после молвила:
— Теперь я тебе скажу, чего ты не знаешь о своей Любушке…
От этих слов Прохор Гаврилович вздрогнул: ведь он ни словом не обмолвился о жене своей!
— Обманывала она тебя с первого дня. Очаровала, приворожила. А что делам твоим помогла, так то не задаром. Ведьма твоя Любушка. Кружева плетет не простые. Дом твой весь опутан ведьминскими кружевами, поэтому не зришь ты истины, а только то видишь, что она хочет. Полюбовник у нее есть, и задумала она тебя извести, вот и подстегнула твои дела торговые, чтобы отправился ты в опасный путь один. И в этот лес завели тебя кружева ее колдовские. Доставай свой платочек-то.
Прохор Гаврилович послушно достал платок и дрожащими руками разложил перед собой на столе.
— Узнаю, — сказала старуха, — узнаю руку сестрицы своей.
Не поверил купец: разве могла эта древняя старуха быть сестрой его юной Любушки! И как бы в ответ на его мысли старуха продолжила:
— Родители сильно любили друг друга и потому первую дочь Любушкой назвали. Она двумя годами старше меня. Отец был охотником и однажды не вернулся из лесу. Ходил на шатуна с мужиками, да медведь его и заломал. Скоро я родилась, и мать меня Дарьей окрестила — как дар, значит, что от отца остался. Мать ведуньей была. Люди уважали ее, знали к кому идти за травами и доброй помощью. Многих она излечила, много семей от бед спасла, а вот свою не уберегла. Зла никому не делала, даже когда к ней за дурман-зельем приворотным приходили. Кружева плела на любовь, на достаток в доме. И нас с сестрой обучила ведовским премудростям. А когда мы в пору невестинскую вошли, мать захворала. В свой предсмертный час позвала нас и благословила. Было у нее два колечка — подарки от отца. Их она нам с сестрой и завещала. Да по ларчику с коклюшками для кружев. Колечки не простые, а ею заговоренные — колечки Судьбы. Должна была каждая из нас свое колечко подарить суженому: с кем судьбу связала, с тем и век вековать… — Тут она взяла Прохора Гавриловича за руки и вздохнула. — А у тебя, как я погляжу, колечка-то заветного нет. Знать, не с тобой сестрица моя собралась век вековать.
Прохор Гаврилович оторопело посмотрел на свои руки и спросил: «А какое оно, то колечко?»
— Совсем простенькое: серебро червленое, узенькое, с ленточкой из завитков, — ответила старушка.
— Да, есть у Любушки такое колечко, — сказал Прохор. — И другое еще есть. Тоже серебряное: ажуром выделано, с капельками словно камушками, — вспомнил он.
— А это-то колечко — мое. Обманом сестрица у меня его забрала. Потерять колечко до замужества — это значит потерять путь. Сестрица моя всегда была очень завистливой. Если мать меня в чем хвалила, так она тут же старалась охаять меня. А после смерти матери я должна была ее слушаться как старшую. И не думала я, не гадала, что она меня погубит. Стал заглядываться на меня в деревенских хороводах один молодец из хорошей семьи. Моя сестрица тоже его заприметила и ему открылась. А он сказал, что не к ней, а ко мне свататься хочет. За это она его и сгубила: принесла платочек кружевной, будто я ему передала, и завел его тот дар в дебри глухие, там и сгинул добрый молодец. А меня сестрица зельем опоила. Стали у меня руки пухнуть, да так, что колечко материнское в палец впилось, еле сняла. Сестрица мне в том помогла. Только сняли колечко — она его хвать и себе на палец надела. Я сразу как будто ослепла. Схватила она меня за руку и куда-то повела, приговаривая: мол, омыть глаза надо в родниковой воде на заре. Завела в дикую чащу и оставила в лесу у родника. Глаза то я омыла и видеть стала, да без колечка вмиг состарилась на сто лет. И стал моей судьбой этот дремучий лес. Пока колечко ко мне не вернется, не выбраться мне отсюда. А тебе я могу помочь. Кружева мои ведовские посильнее Любушкиных будут. Я смогу ее чары снять и вернуть тебя домой. Да только знай, что нужно тебе свой дом от ее злых чар очистить, иначе ждет тебя погибель. Себе помочь не могу, а вот другим помогаю…
С этими словами поманила старуха купца рукой. Отвела его в опочивальню, где была постелена кровать, поставила у изголовья свечу:
— Утро вечера мудреней. Выспись. А завтра отправлю тебя домой. — И вышла из комнаты, притворив за собой дверь.
Прохор Гаврилович после всего услышанного думал, что не заснет. Но едва смежил веки, как провалился в глубокий сон. Разбудили его крик петуха и солнечный свет, пробивавшийся в щели закрытых ставней. Встал, оделся и, выйдя в горницу, застал хлопочущую у печи хозяйку.
— Доброго утречка тебе, бабуся… — молвил он и осекся: если Любушке двадцать первый год, то получается, что этой бабусе… осьмнадцать лишь?
Вспомнил о Любушке, и глаза защипало. Как же он откажется от нее? Ведь без нее ему и свет не мил…
— Не переживай, с этим я уже свыклась: бабуся я и есть, коль состарила меня судьбинушка, — с грустинкой в глазах ответствовала его мыслям хозяйка. — Все, кто ко мне за помощью приходит, зовут меня «баба Дарья». Зови и ты. Без колдовской-то мороки сюда любой может сам прийти. И уйти может сам. А вот тебе без волшебных кружев не выбраться. Сестрица думала, что сгубила меня, оставив на растерзание диким зверям. А я вот, хоть в один миг состаренная, но живу. И людям своим умением помогаю. Как матушка наша когда-то. А любовь твоя к женушке — приворотная. Как приворот снимется, так и любовь пропадет. Как от слепоты прозреешь…
Накормила его Дарья, завернула в рушник съестного в дорогу и дала строгий наказ:
— Ты, Прохор Гаврилович, обоз свой в лесу не ищи. Они уж давно домой вернулись и весточку о твоей гибели принесли. Супружница твоя там сейчас в горе показном. Я тебя научу, что дальше делать. Здесь в узелке я накидку положила кружевную. Она тебя от глаз людских укроет. Невидим станешь, как ее на себя накинешь. В город придешь так, чтобы ни одна душа не ведала, что ты жив-здоров и вернулся. Дождись, когда женушки дома не будет. Она теперь в лавке делами заправляет и Филимона хочет в мужья и хозяином лавки поставить. А ты в дом неприметно войди и посмотри везде, где ее кружева. Занавески на окнах, скатерть на столе, а особливо — в опочивальне вашей. Подушки там горкой стоят, и на них кисея кружевная лежит. Вот эта кисея — самая страшная. Как уничтожишь ее, так и весь морок с тебя спадет. Уж потом злодейку с полюбовником обвинить можешь, и суд людской им наказание отмеряет. Не бери на себя греха вершить над ними суд ни в коем случае. Понял все? — спросила она, глядя ему в глаза.
Прохор Гаврилович согласно кивнул.
— Да еще важное сделай. Коклюшки ее в печь брось. И смотри, все двенадцать сожги, ни одной не оставляй! А соблазн такой у тебя будет. Любушка ведьмой останется, потому как науку материнскую ведает. Коклюшки, приданое матушки нашей, она темной силой запоганила. Не должны они служить ей дальше в злых делах. Матушка не простила бы такого.
Вывела Дарья гостя за ворота, довела до тропинки, петляющей между деревьями.
— Вот дорожка твоя. Дальше сам легко путь найдешь. Только не оглядывайся, а то заплутаешь снова. Выйдешь на тракт, прикройся накидкой и подсаживайся тайком на попутный обоз. С обозом потихоньку докатишь до дома. А дальше делай все, как я тебе сказала. Это твоя судьба, и решать, по какой дороге и с кем дальше идти, только тебе самому. Ну, прощай, Прохор Гаврилович. — И в пояс до земли поклонилась.
— Благодарствую и прощайте, Дарья Потаповна! — Прохор поклонился ей тоже и поспешил по тропинке, не оглядываясь.
Тропинка вилась узкой змейкой между деревьями, и лес уже не казался дремучим и глухим, а становился все реже, и вскоре за пролеском показался тракт. Только зашагал по нему купец, как позади послышался скрип подвод. Прикрылся накидкой, дождался их, запрыгнул на телегу — никто его и не заметил. Так за пару недель доехал Прохор Гаврилович до своего города.

А в его отсутствие дома все изменилось. Любушка, как только обозники пришли с вестью о пропаже мужа, безутешно рыдала на людях, а дома радовалась вместе с Филимоном. И вот в один из дней обняла она пришедшего из лавки полюбовника, усадила его в горнице и говорит:
— Филимоша, любовь моя! Только ты, а не Прохор, мне судьбой в суженые назначен. А потому я дарю тебе заветное колечко матери моей. С ним вверяю тебе и судьбу свою до скончания века. — И сняла со своего пальца одно из двух колечек — серебряное с червленым узором. Искра пробежала меж их руками, и колдовской обряд свершился. После жарких поцелуев объявила она ему также, что теперь хочет, чтобы Филимон принял и купеческое дело погибшего мужа. Филимон от враз навалившегося счастья стал благодарить Любушку и с жаром целовать ее ручки.
Прохор Гаврилович же, прибыв в город, сразу незаметно направился в суконные ряды. Дождался, когда в лавку явились хозяйничать Любушка и Филимон, и увидел, как они милуются. Защемило у него сердце, и таявшая всю дорогу решительность вспыхнула с новой силой и направила его в собственный дом.
Прошелся с тоской по дому. Увидел в горнице кружевные занавески и скатерть — снял их. В опочивальне на супружеском ложе высилась гора белоснежных пышных подушек, накрытая кружевной кисеей — снял и кисею. Увидел на валике в светелке незаконченное кружево с висящими на нем коклюшками. Посчитал — их только десять. Открыл ларчик — там еще две. Затопил печь и бросил в огонь и коклюшки, и все кружева ведьмины. А кисея так и цеплялась к нему, так и прилипала к рукам, и будто голос Любушки звучал в его голове — умолял не жечь. Но, сцепив зубы, и кисею — в огонь! Завыло в печной трубе, словно вьюга зимняя. А как только прогорело все, у Прохора Гавриловича словно пелена спала с глаз, и ум стал спокойный и ясный. Оглянулся вокруг и увидел, что дом тот ему совсем чужой.
А в суконной лавке тоже стали происходить дела чудные. Филимон, одурманенный приворотом, тоже вдруг прозрел и удивился: ведь не хозяйка ему мила, а давно любит он девушку Лушу! Любушка увивалась вокруг него, а он чувствовал, как она ему противна. Однако же сметливым умом понял Филимон: сейчас, когда богатство само шло в руки, нельзя ему подавать виду.
Любушке почему-то взаправду муторно стало. Филимон подал ей ковш воды: «Тебе, радость моя, отдохнуть надобно, а я сам управлюсь». Она присела в уголке и пожаловалась:
— Что-то силы меня покинули…
— Значит, подкрепиться надо. Здесь одна тетка вкусные пирожки продает, с капустой и зайчатиной. Я сейчас мигом сбегаю!
Выскочил Филимон из лавки и побежал, но не в коробейный ряд, а к немцу-аптекарю. Попросил яду от мышей: мол, развелись в лавке, спасу нет. Затем, пряча склянку, добежал до коробейного ряда и купил у крикливой торговки пирожков. По дороге назад остановился в укромном месте, накапал яду в пирожки и побежал дальше. В лавке, запыхавшийся, дрожащими от страха руками протянул пирожки Любушке. Она съела один — и стало ей совсем нехорошо. Она стонала и хваталась вспухшими руками за тюки. Кольца впились ей в пальцы, и она с остервенением сорвала их и швырнула на стол. Одно соскочило на пол и укатилось в щель между суконными тюками. В безумной боли повернулась Любушка к Филимону, увидела, что он наблюдает за ней безучастно, и сразу все поняла.
Когда в следующий миг дверь в лавку распахнулась и вошел Прохор с людьми, Любава уже бездыханно лежала на полу с почерневшим от яда лицом. Отравление было очевидно. Филимон в страхе перед карой, спешно впихивал в рот оставшиеся пирожки. На руке его Прохор Гаврилович увидел заветное колечко Любавы. Мгновение спустя, Филимон корчился в смертных муках. Наказание настигло обоих.

Стал после того дня Прохор Гаврилович снова управляться в лавке. Однажды вдруг что-то блеснуло на полу. Наклонившись, поднял серебряное колечко и узнал его. Запер он тогда свою лавку и отправился в знакомый путь. Без труда с помощью кружевной накидки отыскал знакомую избушку, постучался.
— Вижу, вернулся живой и невредимый. Знать, справился со своей бедой, — приветствовала его старушка Дарья. — А за какой же надобностью снова пожаловал?
— В должниках не люблю ходить, Дарья Потаповна — ответил ей Прохор с улыбкой. — Возвращаю тебе чудесную накидку кружевную. И не только… — Взял ее сморщенную руку и надел ей на палец колечко.
Теплый ветер вдруг ворвался в тихий уголок леса, и лепестки цветущей яблони взвились и полетели в вихре, обволакивая яблочным духом. Через мгновение все стихло, и стояла перед Прохором красна девица, похожая на его неверную супружницу. На ней — наряд свадебный. А на голове — та самая кружевная накидка. Стояла девушка Дарья и плакала от счастья, глядя на свою юную руку с колечком.
— Ну здравствуй еще раз, Дарья Потаповна! — горячо молвил Прохор Гаврилович.
— Здравствуй, свет мой Прохор Гаврилович! — ответствовала она ему с поклоном.
А после подошла, сняла колечко со своей руки и надела на его палец.