Тоска Онуфрия

Онуфрию тоскливо. Может, фаза луны такая, а может, сожрал чего несвежего. Кошка ли была в той шаурме, крыска ли, свинка морская из соседнего зоомагазина?
Мается Онуфрий, грустит, жалко ему эту то ли кошку, то ли крыску, то ли свинку морскую и шаурмечника жалко, уехавшего со своей солнечной родины в этот серый город на заработки, и в целом, абстрактно мир таким несправедливым кажется, что хоть волком вой.
Выть Онуфрий себе не дает, твердо зная, что нет у него ни слуха, ни голоса, — вот и еще один повод для грусти, то ли собственной, а то ли соседей снизу.
Но более всего грустно ему от своей природы двойственной, непонятной и непонятой. Ну как такому самореализоваться? Вроде и человек-то по всем параметрам, вон, посмотришь в зеркало — человек человеком, самый настоящий, а в душе что?
В душе у Онуфрия — снег искрится так, что аж слезы воображаемые на глаза наворачиваются, посвистывает где-то вдали птичка-малиновка, ели темные, иссиня-зеленые ввысь свои верхушки вздымают, и бежит меж ними, плутая, цепочка заячьих следов — беги, косенький, беги, ты воображаемый, бояться нечего…
Тут Онуфрий встает и идет на кухню, плотно занавески задергивает, чаю заваривает черного, крепкого-крепкого, горького-горького — как водица болотная; как совесть начальника, что все проблемы на Онуфрия сваливает и зарплату опять задерживает; как тоска непроглядная, что в душе повисла и висит, что тот смог над городом.
К чаю Онуфрий достает шоколадку с малиной сублимированной, томик Стругацких про жука в муравейнике и немножко надежд, что завтра все переменится. Луна на убыль пойдет, шаурмечник на побывку в родной дом вернется, кошка с крыской и свинкой морской благополучно избегнут своей участи, а начальник ногу сломает и станет для него Онуфрий незаменимым любимым сотрудником.
— Онуфрий, друг мой, ты отпуск брать не пробовал?
Вошедший сквозь стенку смотрит на Онуфрия сочувственно и понимающе. Рога у него оленьи, морда крокодилова, но в целом-то юноша приятный, Онуфрий его не первый год знает.
— Какой отпуск, — тоскливо вздыхает Онуфрий, — если я на работе по-человечески самореализоваться никак не могу?
— Ну ты это тут кончай, — хмурит гость свою крокодилью морду, отламывая кусок шоколадки с малиной. По-хозяйски достает вторую кружку, наливает себе чаю, открывает томик Стругацких, качает головой, так что рога лампу задевают, и закрывает обратно.
— Тебе легко говорить, — опять вздыхает Онуфрий. — Ты монстр, все тебе можно. Хочешь — людей в метро пугаешь, хочешь — сквозь стены ходишь, хочешь… — он провожает взглядом очередной кусок шоколадки, — у друзей чем хочешь угощаешься. И никакие людские правила тебе не указ.
— Друзья для того и существуют, — наставительно возражает монстр, — чтобы был чай с вкусностями. Ну и еще по мелочи… Так что собирайся, друг мой, ты идешь в творческий отпуск, и немедленно. Начальника твоего я на себя беру, отпустит, вот увидишь, еще и премию выпишет.
Взгляд у Онуфрия становится робкий и растерянный, как у дворового щенка, которого в дом позвали.
А монстр идет к окну и, прежде чем Онуфрий успевает возразить что-то про фазу луны, шаурмечника, кошку, крыску и свинку морскую, — раздергивает занавески во всю оконную ширь.
Луна заливает светом кухню беспощадно, но ласково. За спиной у монстра раздается сопение и робкое поскуливание.
Обернувшись, монстр хватает волка за шкирку и отбывает, как пришел, через стенку — с пятого этажа и прямо в Битцевский парк, подальше от МКАДа. Снег там искрится под луной так, что слезы на глаза наворачиваются, и ели вздымаются, все как положено.
Волк сидит на снегу минут пять обескураженно, а потом поднимает морду к луне и издает первое, неуверенное «Ву-у?»
Из соседей снизу в Битцевском парке только кроты — и те по норам сидят и возражений в целом не имеют.
Луна смотрит на волка поощрительно, и тот, набрав в грудь побольше воздуха, выдает уже куда более уверенную руладу.
Монстр одобрительно кивает и тихонечко удаляется.
— По-человечески самореализоваться вздумал, ишь чего, — бормочет он, качая головой. Рога задевают ветки, и за шиворот монстру сыплется снег. — А с волчьей сущностью что делать собрался? Ох уж эти городские оборотни… Собственную душу в чемодан не запрешь и на антресоли не засунешь пылиться до лучших времен. — Тут он оборачивается на особенно заливистую арию. — А через пару дней я к тебе звукорежиссера одного знакомого приведу, будешь альбом записывать.
Но волк его не слышит, да и звукорежиссер ему, в общем-то, без надобности. Волк поет луне — и луна благосклонно слушает.
По-волчьи, со всей душой, самореализоваться куда проще, оказывается.

Иллюстрации Елены Станиковой