Ризома жизни: семь аргументов Дидье Рауля
Окончание. Начало в № 9.
Верна ли теория Дарвина? С одной стороны, конечно, да. Ни один грамотный человек сейчас не сомневается в том, что эволюция существует и что естественный отбор является ее важным механизмом. С другой стороны, после выхода главной книги Дарвина прошло уже больше 150 лет. И все это время наука развивалась, причем стремительно. Не будет преувеличением сказать, что современная биология отличается от дарвиновской примерно так же сильно, как современная астрономия отличается от астрономии времен Коперника и Кеплера. Не значит ли это, что теорию Дарвина пора объявить устаревшей? Есть современные ученые, думающие именно так. Например, крупнейший французский микробиолог Дидье Рауль и его сотрудница Вики Мерхей, которые недавно сделали попытку «проверить на прочность» ключевые положения классического дарвинизма, сопоставив их с новыми научными данными (Merhej V., Raoult D., «Frontiers in cellular and infection microbiology», 2012, 2, 113, doi: 10.3389/ fcimb.2012.00113).
|
| Дидье Рауль — крупнейший французский микробиолог и вирусолог, в последние годы активно выступающий против дарвинизма http://fr.ap-hm.fr |
Естественный отбор
Дарвин считал, что естественный отбор идет через сохранение и накопление огромного количества чрезвычайно малых наследственных изменений. В этом он следовал своему учителю Чарльзу Лайелю, который, занимаясь геологическими процессами, рассматривал их как предельно постепенные и медленные, дающие результат только за огромные промежутки времени (например, когда постоянно идущая эрозия создает гигантскую долину). По мнению Рауля и Мерхей, такой подход сильно недооценивает эволюционную роль всевозможных катастрофических событий. А последние делают эффект естественного отбора гораздо более случайным, фактически заменяя его дрейфом генов, то есть — по определению — случайным изменением их частот. В микромире такие события хорошо известны: например, внедрение в человеческую кишечную флору нового вида бактерии или вируса может вызвать быструю гибель такого количества особей бактерий, а также архей (они же архебактерии) и бактериофагов, которое будет измеряться 14-значными числами. Современный антибиотик способен за считанные дни уничтожить 90% популяции кишечных микробов, причем генетический состав оставшихся будет неизбежно отличаться от исходного. Почему бы подобным катастрофам не влиять и на эволюцию всех остальных организмов, вплоть до самых сложных?
Например, геном современного человека содержит следы обмена генами между тремя разными биологическими видами — кроманьонцем, неандертальцем и денисовцем, причем обмен этот шел в мозаике маленьких популяций, разбросанных на огромном пространстве и уже тем самым изолированных друг от друга («Science», 2011, 334, 6052, 89—94; http://elementy.ru/news/431688). Здесь вполне мог сыграть свою роль так называемый эффект бутылочного горлышка, при котором резкое уменьшение численности меняет генетический состав уцелевших популяций и в итоге способствует видообразованию. А само видообразование после таких событий может происходить относительно быстро, скачкообразно. Эффект бутылочного горлышка служит его важным ускорителем, не зависящим от естественного отбора (хотя само существование последнего никто не отрицает). В целом взгляды Рауля и Мерхей на видообразование очень близки к известной теории прерывистого равновесия американского эволюциониста Стивена Гулда, что они охотно признают и сами.
Борьба за существование
Дарвин считал, что борьба за существование приводит к выживанию наиболее приспособленных (the survival of the fittest), поэтому эволюция всегда идет от менее адаптированного состояния к более адаптированному. Французские авторы справедливо указывают на то, что далеко не все известные нам факты подтверждают этот принцип. Во-первых, давно установлено, что в маленькой популяции, неоднократно проходившей через «бутылочные горлышки», приспособленность может уменьшаться, потому что слабовредные мутации фиксируются дрейфом генов («Nature», 1973, 246, 5428, 96—98). Во-вторых, о структуре геномов бактерий можно точно сказать, что она связана с адаптациями очень непрямо. По современным представлениям, бактериальный геном делится на устойчивое ядро (core genome) и изменчивую периферию, состоящую из генов, специфичных для отдельных штаммов или общих с другими видами. Все это вместе образует так называемый пангеном (букв. «весь геном»). У бактерий, живущих в сложных многовидовых сообществах, пангеномы большие (за счет периферии), а у тех, кто приспособлен к каким-нибудь специфическим условиям и живет в изоляции, — маленькие. У видов с большими пангеномами часто сохраняются гены, ненужные в данных условиях и совершенно не влияющие на приспособленность, причем эти гены могут даже работать, синтезируя свои белковые продукты. Если эволюция — процесс непрерывного улучшения адаптаций, стоило бы ожидать, что любой фрагмент любого генома будет иметь полезную функцию, но это совершенно не так. На самом деле значи- тельная часть бактериального генома состоит из «эгоистичных» элементов, которые самовоспроизводятся, ничего или почти ничего не давая организму. А уж если это относится к маленьким бактериальным геномам, то к огромным геномам организмов с клеточными ядрами — тем более.
К тому же любая приспособленность относительна. Например, мутации в генах ДНК-гиразы и РНК-полимеразы могут вызывать у бактерий устойчивость к антибиотикам, но эти же мутации понижают жизнеспособность бактерий в среде, где антибиотиков нет, и поэтому не являются для них выгодными на больших отрезках времени. Эволюция, направляемая подобными мутациями, выглядит скорее серией дискретных шагов (причем в большой мере случайных), чем процессом непрерывного роста приспособленности. Рауль и Мерхей сравнивают бактерий, заполучивших устойчивость к антибиотикам, с пассажирами, выжившими при крушении самолета: они уцелели в силу случайных преимуществ, которые вряд ли как-нибудь им пригодятся в дальнейшей жизни.
Совершенствование и сложность
Дарвин считал, что естественный отбор приводит к появлению сложных структур, повышающих приспособленность своих обладателей (как в знаменитом примере с эволюцией глаза). Это, конечно, верно, но надо учитывать, что рост сложности идет в эволюции очень нелинейно. Например, традиционно считалось, что сложная многоклеточная жизнь появилась около 600 миллионов лет назад — относительно незадолго до «кембрийского взрыва», в ходе которого оформились почти все крупные группы многоклеточных животных. Но сейчас описаны остатки спиралевидных существ длиной до 12 сантиметров, имеющие возраст не менее 2,1 миллиарда лет («Nature», 2010, 466, 7302, 100—104). Судя по их облику, это были какие-то довольно сложные организмы, скорее всего имевшие клеточные ядра, то есть относившиеся к группе эукариот. Они были колониальными (наподобие многих современных водорослей), а может быть, даже многоклеточными. Однако никаких потомков они не дали. Первая, невероятно ранняя попытка перехода к многоклеточности закончилась бесследно.
|
| Загадочные колониальные или многоклеточные организмы возрастом 2,1 миллиарда лет, найденные палеонтологами в Габоне. Длина образцов достигает 12 сантиметров (El Albani et al., 2010) |
Во многих эволюционных ветвях никакого роста сложности нет совсем. У бактерий упрощение геномов (например, в результате перехода к внутриклеточному паразитизму) происходит никак не реже, чем усложнение. К тому же структура геномов очень наглядно показывает, что высокая сложность необязательно связана с высокой приспособленностью. Размер генома может варьировать в тысячу раз среди вирусов, бактерий и архей и, по-видимому, примерно в миллион раз среди эукариот. При этом нет никаких оснований считать, что существа с самыми большими геномами — самые приспособленные и успешные. Скорее наоборот, компактные геномы бактерий помогают им выживать где угодно. У самой многочисленной на Земле бактерии Pelagibacter ubique геном очень маленький. А что касается неклеточных форм жизни, то вироиды, имеющие РНК длиной всего 150—500 нуклеотидов, вполне способны успешно размножаться, да еще и вызывать инфекционные болезни. Дальше упрощаться уже некуда.
В этом месте Рауль и Мерхей замечают, что эволюция, как мы ее сейчас видим, гораздо больше соответствует гераклитовскому «все течет», чем платоновскому воплощению абсолютных идей. Более того, они поддерживают высказанное некоторыми американцами предложение вообще отказаться от термина «эволюция», заменив его на «биологические изменения во времени» (biological changes over time). Последнее французские авторы считают «гораздо более точным определением реальности». Ведь «эволюция» буквально означает «развертывание», а потому неявно предполагает движение в некотором заранее заданном направлении. А мы знаем, что эволюция может идти в любых направлениях. Потрясающий пример этого дают, например, миксозои — потомки настоящих многоклеточных животных, упростившиеся настолько, что систематики больше ста лет относили их к простейшим. Бывает и так.
Справедливости ради скажем, что именно здесь Раулю и Мерхей можно предъявить претензии. Во-первых, Дарвин тем и отличался от Ламарка, что не признавал за живыми организмами никакого внутреннего стремления к усложнению. И рассматривать живые организмы как воплощения платоновских идей дарвинисты тоже никогда не любили — исторически этим увлекались скорее антидарвинисты, вроде, например, А.А.Любищева. Так что не очень-то и понятно, с кем здесь Рауль и Мерхей, собственно, спорят. Во-вторых, процитированное ими решение удалить слово «эволюция» из школьных программ было ответом системы образования североамериканского штата Джорджия на демарши религиозных креационистов, отрицающих эволюцию вообще. Чиновники, видно, попытались таким способом утихомирить страсти. Но это вызвало в самой Джорджии множество возражений, и решение вскоре было отменено. Ссылаться на такую историю как на желательный прецедент уж точно не стоит.
Постепенность эволюции
Дарвин считал, что эволюция идет путем постепенного накопления мелких изменений. Он не раз цитировал известную фразу «natura non facit saltum» («природа не делает скачков»). В некотором смысле это опроверг еще Грегор Мендель, показавший, что реальные наследственные изменения не строго постепенны, а дискретны: ведь именно в этом заключалось открытие мутаций, хотя сам Мендель такого термина еще не знал. Более поздние иллюстрации дискретности эволюции довольно многочисленны: например, открытие биосферных кризисов, сопровождавшихся массовыми глобальными вымираниями, — сейчас мы знаем, что в истории Земли такое случалось несколько раз. С другой стороны, Эрнст Майр, виднейший специалист по видообразованию и один из главных разработчиков знаменитой синтетической теории эволюции (СТЭ), полагал, что новые виды очень часто образуются в результате дифференциации маленьких популяций, изолированных на краю исходного ареала (это называется «краевые изоляты»). При таком способе видообразования генетические перестройки должны быть относительно резкими, то есть мы опять же видим дискретность.
В целом сейчас нет сомнений, что в эволюционный процесс вносят некоторый вклад не только микро-, но и макро- события. Причем — это важно — последние совсем необязательно разрушительны. Хороший пример «позитивных» макрособытий — генные дупликации, сразу приводящие к возникновению новых больших групп генов. Действительно, некоторые современные ученые связывают такие дупликации с крупными эволюционными сдвигами, вплоть до «кембрийского взрыва», сформировавшего разнообразие животной жизни («Zoological Letters», 2015, 1, 1, 1; http://elementy.ru/news/432408).
Вертикальное наследование
Дарвин считал, что наследственные задатки (до слова «ген» тогда еще было далеко) передаются строго вертикально, то есть от предка к потомку и никак больше. Действительно, в середине XIX века было почти невозможно вообразить что-то другое. Лишь очень нескоро ученые узнали, что генетическая информация может передаваться и горизонтально, между одновременно живущими организмами, зачастую через посредство вирусов. Кстати, именно в этом открытии принимал участие герой повести Стругацких «За миллиард лет до конца света» — биолог Валентин Вайнгартен. «Вы этого, отцы, понять не можете, это связано с обратной транскриптазой, она же РНК-зависимая ДНК-полимераза, она же просто ревертаза, это такой фермент в составе онкорнавирусов, и это, я вам прямо скажу, отцы, пахнет нобелевкой...» В итоге оказалось, что и Ламарк тоже был частично прав: включение в геном приходящих извне мобильных элементов приводит к самому настоящему наследованию приобретенных изменений, которое он когда-то предсказывал («Biology Direct», 2009, 4, 1, 42). Еще в середине XX века, даже раньше открытия двойной спирали ДНК, этому явлению дали нетривиальное название «инфекционная наследственность» («Cold Spring Harbor Laboratory Press», 1953, 18, 261—269).
Обмен генетическими мобильными элементами может создавать новые приспособления очень быстро, например при переносе между разными бактериями и археями генов, продукты которых защищают и тех и других от вирусов. Примерно так же распространяются гены устойчивости к антибиотикам, «заражая» популяции сразу многих видов бактерий. Более того, некоторые антибиотики могут провоцировать этот эффект, тем самым как бы помогая бактериям распространять гены защиты от самих себя. А главное, в последние десятилетия стало ясно, что горизонтальный перенос генов — вовсе не редкое явление, касающееся только специфических генов защиты. Бактериальные геномы вообще очень динамичны, консервативность расположения генов там мала, и поэтому горизонтальный перенос происходит часто. Специальные проверки показали, что к нему, судя по всему, способны попросту все бактериальные гены без каких-либо исключений.
Иногда гены бактерий могут проникать в геномы многоклеточных организмов. Именно так оболочники, близкие родственники позвоночных, получили ген, позволивший им синтезировать целлюлозу — структурный углевод, обычный у растений, но не встречающийся ни у каких других многоклеточных животных. Недавние генетические исследования заставляют предположить, что предок оболочников получил ген синтеза целлюлозы от каких-то фотосинтезирующих бактерий в результате единичного акта горизонтального переноса («Development», 2010, 137, 9, 1483—1492). Вирусы тоже иногда проникают в геномы эукариот: например, герпесвирус HHV-6 может встраивать свой геном в концевые области хромосом человека и после этого передаваться по наследству (PNAS, 2010, 107, 12, 5563—5568). Огромное разнообразие путей обмена веществ у бактерий в какой-то степени объясняется как раз тем, что горизонтальный перенос генов легко распространяет биохимические новшества. Наконец, есть гипотеза, что и распространение кислородного фотосинтеза — величайшее событие, изменившее облик Земли как планеты! — было связано с горизонтальным переносом генов, возникших у предков синезеленых водорослей (PNAS, 2006, 103, 35, 13126—13131). Тут уж не остается сомнений, что эволюционное значение горизонтального переноса генов очень велико.
На самом деле объектом горизонтального переноса обычно бывает не целый ген, аккуратно вырезанный от начала до конца, а случайный отрезок, захватывающий некодирующие нуклеотидные последовательности, или куски других генов, или целую группу генов. Длина переносимого отрезка может варьировать от нескольких нуклеотидов до нескольких тысяч, причем интенсивность переноса от этой длины часто вообще не зависит. Все это, конечно, основательно добавляет геномам хаотичности. Рауль и Мерхей даже предложили заменить термин «латеральный перенос генов» (lateral gene transfer, LGT) на более общий и правдивый — «латеральный перенос последовательностей» (lateral sequence transfer, LST). Слова «горизонтальный» и «латеральный», то есть «боковой», тут можно считать синонимами.
Общий предок
Дарвин считал, что все современные формы жизни произошли от одного общего предка. Сейчас этого предка принято называть LUCA (last universal common ancestor, последний универсальный общий предок). По данным сравнительной геномики, LUCA имел системы синтеза РНК, то есть транскрипции (три субъединицы РНК-полимеразы), и синтеза белка, то есть трансляции (около 30 транспортных РНК с ферментами их синтеза и модификации, несколько факторов трансляции, набор аминоацил-тРНК-синтетаз). Кроме того, у него точно были некоторые ферменты, служащие для обмена веществ — например, для синтеза азотистых оснований, которые входят в состав нуклеиновых кислот.
Однако очень примечательно, что в этом списке нет ферментов репликации ДНК. В трех крупнейших группах живых организмов, которым современная систематика придает ранг доменов (бактерии, археи, эукариоты), соответствующие белки — совершенно разные. Похоже, что «Лука» просто не имел аппарата репликации, а это вполне может означать, что его геном состоял только из РНК. На ДНК генетическая информация была перенесена уже потом. Есть гипотеза, что замена РНКового генома ДНКовым произошла в трех доменах независимо, причем система репликации была заимствована разными ветвями клеточных организмов от разных ДНК-содержащих вирусов, которые изобрели ее раньше (PNAS, 2006, 103, 10, 3669—3674). Все это отдает научной фантастикой, но на самом деле в таком ходе эволюции нет ничего невозможного.
Был ли «Лука» полноценной клеткой, хотя бы и РНК-содержащей? Это неясно. Анализ геномов не свидетельствует о том, что он обязательно должен был иметь клеточную мембрану: ферменты синтеза молекул, из которых она состоит, в разных доменах достаточно разные. Не возникли ли и они тоже независимо? Но ведь никакая клетка не может существовать без мембраны, ограничивающей ее снаружи. Если у «Луки» еще не было мембраны, значит, клеткой он не был. Тут, правда, возможно и альтернативное объяснение, состоящее в том, что мембрана-то была, но ее химические компоненты на ранних этапах эволюции слишком быстро менялись, обеспечивая приспособления клеток к разнообразным, часто экстремальным внешним условиям.
Были ли у «Луки» рибосомы — тоже вопрос спорный. Рибосома — это довольно сложная молекулярная «машина», собранная на основе нескольких молекул РНК и нескольких десятков разных белков, которая служит для трансляции, то есть для синтеза нового белка из аминокислот. Никакая современная клетка функционировать без рибосом не может. Но всегда ли так было? Не факт. Еще великие молекулярные биологи Фрэнсис Крик и Карл Вёзе думали, что в начале эволюции синтез белка все-таки мог обходиться без рибосом, поскольку отдельные молекулы РНК (например, транспортные) тоже потенциально способны катализировать нужные для этого реакции. Иными словами, примитивный аппарат трансляции мог быть гораздо проще современного. Авторов, которые с этим не соглашаются и считают, что всему живому должна быть обязательно присуща полноценная рибосома, Рауль и Мерхей яростно критикуют, называя их мнение «просто формой неокреационизма» (более сильное оскорбление в адрес биолога-эволюциониста трудно придумать!). И в самом деле, по современным данным, получается, что рибосомы могли возникнуть постепенно, из гораздо более простых молекул РНК (http://elementy.ru/news/431013).
В итоге облик «Луки» пока неизвестен. Но тут, похоже, дело обстоит как с Колумбом, который искал путь в Индию, а нашел Америку. Важнее конкретных деталей — общий вывод, на который наводят геномные исследования. Предки всех современных живых существ вполне могли быть самыми настоящими химерами, совместившими в себе геномы и белки нескольких типов организмов, например РНК-содержащих протоклеток и ДНК-содержащих вирусов, которые, по некоторым предположениям, появились раньше любых клеток. При ближайшем рассмотрении корень древа жизни оказывается пучком взаимодействующих линий.
Очень возможно, что и в большинстве других эволюционных ветвей мы при соответствующем геномном «увеличении» увидим то же самое. Например, эволюция человека тоже сопровождалась обменом генами между разными видами, хотя и по другому, конечно, механизму. Дидье Рауль считает, что классический западный взгляд на эволюцию, предполагающий происхождение любой группы организмов «от Адама и Евы» с последующим чисто вертикальным наследованием, внушен Библией, и в этом отношении (по словам Рауля) дарвинизм не так уж и далек от креационизма. Если оставить этот шокирующий тезис на совести французских ученых и перейти на более сухой язык, получится следующее: строго вертикальное наследование есть своего рода вырожденный случай. В общем же случае основными действующими лицами эволюции являются химеры: здесь это слово обозначает организмы, порожденные сочетаниями генов разного происхождения. Если раньше горизонтальный перенос генов считался редким частным фактором, нарушающим стройную картину вертикального наследования, то теперь все чуть ли не наоборот.
Дидье Рауль так упорно стремится расширить наши представления о природе, что возлагает надежды на индийских и китайских исследователей: может быть, они, не отягощенные западной культурой, создадут новую эволюционную картину мира? В устном интервью он добавил, что если бы историю Вселенной писали буддисты, они, наверное, сочли бы эволюцию в основном цикличной. Остается сказать, что теоретическая статья Рауля, посвященная этим идеям, имеет красноречивый заголовок — «Дедушка-вирус: геномика 2010 года противоречит дарвиновскому взгляду на эволюцию» («European Journal of Clinical Microbiology & Infectious Diseases», 2011, 30, 8, 935—936). Действительно, если человек получил часть генетического материала от вируса, почему бы ему и не назвать этот вирус своим предком? В мире, где исчезла очевидная система отсчета, возможно все.
Древо жизни
Дарвин считал, что родственные отношения всех живых организмов могут быть изображены ветвящимся древом. Сам термин «древо жизни» изобретением Дарвина не является — он, скорее всего, заимствован из библейской Книги Бытия. Правда, цитируя эту Книгу, Рауль и Мерхей перепутали древо жизни (у которого Бог поставил ангела со сверкающим мечом) с древом познания добра и зла (с которого Ева сорвала плод); биологическое «древо жизни» они почему-то возводят именно ко второму. Так или иначе, классическая биология полагала, что все биологическое разнообразие возникло из единственного начального узла эволюционного древа в результате серии его последовательных ветвлений. Сейчас эту «нулевую гипотезу» дополняет постулат Ричарда Докинза, изложенный в книгах «Эгоистичный ген» и «Расширенный фенотип»: эволюция генов и эволюция целых организмов — просто-напросто разные вещи. Гены вполне могут перемещаться из одного организма в другой, и все реальные организмы (включая человека) суть в той или иной степени генетические химеры. Поэтому в общем случае нам приходится иметь дело не с единым эволюционным древом, а с набором древес, относящихся к отдельным генам, которые совсем не обязаны совпадать друг с другом.
Отличный пример такого «химеризма» — гигантские ДНК-содержащие вирусы, в геномах которых есть гены вирусного, бактериального, архейного и эукариотного происхождения (PNAS, 2009, 106, 51, 21848—21853). Причем между разными родами таких вирусов гены могут переноситься посредством вирусов вирусов — вирофагов. Существование последних обнаружил несколько лет назад именно Дидье Рауль, это еще одно из его известных открытий (http://biomolecula.ru/ content/363).
Картина еще больше усложняется в случаях, когда по ходу эволюции организмы не просто обменивались генами, а сливались целиком. Например, общепризнано, что клеточные органеллы, благодаря которым эукариоты могут использовать кислород для получения энергии — митохондрии, — это потомки когда-то поселившихся в клетках симбиотических бактерий. Скорее всего, предками митохондрий были пурпурные альфа- протеобактерии, похожие на современного пресноводного обитателя Rhodospirillum rubrum («Molecular Biology and Evolution», 2004, 21, 9, 1643—1660). Однако геномы митохондрий гораздо более разнообразны, чем можно было бы ожидать, если исходить только из этого предположения. Дидье Рауль с коллегой провел анализ митохондриальных геномов четырех эукариот — одноклеточного жгутиконосца Reclinomonas, дрожжей, человека и вши, — причем для каждого гена сначала строилось отдельное эволюционное древо, и только потом эти деревья были наложены друг на друга («Biology Direct», 2011, 6, 55). Получившаяся схема включает такое огромное количество пересекающихся ветвей, что авторы были вынуждены предположить или многократное происхождение митохондрий от разных бактерий, или интенсивный горизонтальный перенос генов в процессе их эволюции, или и то, и другое сразу.
Очевидно, «древом» это уже не назвать. В 2010 году Дидье Рауль предложил для обозначения структур такого типа термин «ризома» («Lancet», 2010, 375, 9709, 104—105). Попросту говоря, ризома — это сеть. Типичную ризому дает, например, попытка построить по молекулярным данным общее эволюционное древо бактерий. Иначе и не должно быть, учитывая, насколько бактериальные геномы «текучи». Это не древо жизни (tree of life, TOL), а суперпозиция множества генетических деревьев — «лес жизни» (forest of life, FOL).
Французское слово «ризома» (rhizome) буквально означает «корневище». В 1976 году философы-постмодернисты Жиль Делёз и Феликс Гваттари сделали это слово философским термином. Ризома — это сетевая структура, противопоставляемая древовидной; визуализацией ризомы будет запутанная корневая система, лишенная сколько-нибудь четкой формы, но пронизанная множеством внутренних связей. «Ризома так устроена, что в ней каждая дорожка имеет возможность пересечься с другой. Нет центра, нет периферии, нет выхода. Потенциально такая структура безгранична», — писал Умберто Эко в «Заметках на полях "Имени розы"», рассуждая о типах лабиринтов. Ризома — образ мира, «потерявшего свой стержень», но таящего в себе неожиданные возможности, — «творящий Хаос». Превращая «ризому» из чисто философского термина в биологический, Дидье Рауль, конечно, учитывает все эти оттенки значений. В своих интервью он обращается еще и к философии Ницше, заявляя, что эволюция — не столько аполлонический мир (красивый, разумный, организованный), сколько дионисический (хаотичный, бурный, внезапный).
Статья Рауля и Мерхей — этюд, претендующий на краткое описание всей эволюции сразу. Для нашего времени это очень нетипично. Такие вещи были нормой лет сто назад, когда почти каждый уважающий себя исследователь-эволюционист рано или поздно брался сформулировать свои теоретические взгляды в особой статье, а то и книге. В современной науке гораздо меньше от искусства и гораздо больше от планомерно идущего производственного процесса, поэтому для нее такой подход к делу необычен. С другой стороны, очевидно, что никакая научная работа, пусть сколь угодно содержательная, не может охватить абсолютно все формы и механизмы эволюции — они просто слишком разнообразны. Это понимают все современные ученые. Так что речь идет в любом случае не о полном описании мира, а о способе классификации реальности, объявляющем первостепенными одни явления и второстепенными другие, о том, что на языке классического мышления называется discours. Несомненно одно: в «раулевском» дискурсе эволюция гораздо более прерывиста, случайна и непредсказуема, чем думало большинство ученых прошлого века. И некоторые истинные свойства природных процессов это совершенно точно отражает.
Конечно, антидарвинизм Дидье Рауля выглядит вызывающе. Нет никаких сомнений, что автор сознательно к этому стремится. В его работах хватает шокирующих заявлений: например, образ Дарвина Рауль называет иконой, выставленной наукой против религиозных креационистов, а массовую поддержку дарвинизма среди ученых считает вынужденной внешними причинами (главным образом той же борьбой с креационизмом). В интервью он высказывается еще резче: мол, дарвинизм сам давно стал религией, а «Происхождение видов» новым Евангелием. В последних строчках своей программной статьи Рауль и Мерхей объявляют антагонистами Дарвина Эрнста Майра, Стивена Гулда и — как ни поразительно — Ричарда Докинза, который именно своей пламенной пропагандой дарвинизма больше всего и известен. Все это, как минимум, очень спорно. Но может быть, современному эволюционизму как раз и не хватает по-настоящему спорных идей? Ведь там, где нет разнообразия, нет и развития. Примерно теми же соображениями объяснялся вызывающий характер творчества Ницше, на которого Рауль, как мы знаем, ссылается.
С другой же стороны, антидарвинизм — это всего лишь название, nomen. Между тем взгляды Дидье Рауля по чисто биологическим вопросам не представляют ничего совершенно необыкновенного: они довольно близки, например, ко взглядам Е.В.Кунина, тоже признанного во всем мире крупного биолога-эволюциониста. Более того, ни одно фактическое утверждение Рауля не отрицается и теми учеными, которые считают себя дарвинистами. Разница только в том, что Кунин (насколько можно судить) скорее склоняется к «кумулятивной модели» постепенного развития науки, по крайней мере, антидарвинистом он себя не объявляет. А Рауль активно требует если не научной революции, то уж точно сдвига дискурса. Его мнение: чтобы по-настоящему отдать должное революционному уму Чарльза Дарвина, надо первым делом позволить самому эволюционизму эволюционировать дальше.
Если кому-то не нравится термин «антидарвинизм», его можно безболезненно заменить на «постдарвинизм». Возможно, это будет точнее. Современная биология на самом деле не склонна отвергать классический дарвинизм — она «всего лишь» дополняет его. Иное дело, что эти дополнения нисколько не менее существенны, чем, например, дополнения современной космологии к астрономическим открытиям Галилея, Кеплера и Ньютона. И тут уже бесполезно спорить: это реальность, которая нам постепенно открывается и с которой отныне придется иметь дело.
Может быть, раулевский вызов так и останется не более чем проявлением наивного эпатажа. А может быть, он станет знаком поворота, который приведет нас в неожиданные области знания. Ризома на то и ризома, чтобы оставить открытыми обе возможности. В любом случае взглянуть на мир по-новому нам уже сейчас ничто не мешает. Эволюция — не освещенная дорога, ведущая от амебы прямо к человеку, а темный лабиринт, полный обрывов, провалов, тупиков, внезапных пересечений, катастроф и эвкатастроф. Дионисический космос, таящий в себе и смерть, и надежду.