Академик Валера
Ему сочувствовали. О нем скорбели и плакали, детей с собой брали к последнему прощанию, а одна женщина — в черной шали до глаз — остановилась у гроба и отвесила земной поклон.
Если не брать в расчет членов похоронной комиссии да одетой в штатское охраны, первым в траурный зал пришел Анатолий Петрович — президент академии, директор института — руководитель и старший друг, всегда требовательный, не всегда справедливый. Положил руки на гроб, долго стоял, склонив большую лысую голову, и пока не отошел, двери в зал оставались закрыты...
Его осуждали. Российский обыватель недоумевал: с жиру, мол, бесятся: «при такой повышенной зарплате» — ив петлю! Видать, одурел, переоблучившись.
Как всегда в таких случаях, работало следствие и, как обычно,— не нашло виновных. Правда, была одна чудачка — то ли химик, то ли журналистка, что прямо на Новодевичьем назвала вслух две фамилии — знаменитые — прямых виновников, да только про этот эксцесс постарались поскорее забыть: дескать, женские эмоции, бывает. А ту женщину, Тамару Александровну, совсем другие люди вскоре попробовали с работы турнуть. Не вышло, знаю, но пробовали...
Господи, до чего же быстро летит время! Почти три года, как его нет, и пять — после чернобыльской беды, что призвала его, вознесла и в конце концов — к концу приблизила. Но списать всё, как пытались, на дозу, на адский жар чернобыльского пламени — невозможно. Не отступают, не дают и сегодня покоя вечные вопросы: кто виноват? что делать?
Потому, наверное, так мучительно трудно писать о нем.
Вы уже, очевидно, догадались, о ком пойдет речь в невеселых этих заметках. Промеж собой, за глаза в нашей редакции его звали не иначе как академик Валера. Он — Валерий Алексеевич Легасов. 1.IX. 1936— 27.IV. 1988. Всемирно известный физико-химик, член президиума Академии наук СССР, профессор Московского университета, первый заместитель директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова, один из первых чернобыльских «ликвидаторов». А для меня — еще и давний, со студенческих лет добрый товарищ, проверенный буднями, праздниками и бедой.
Встречались с ним всегда — эпизодически, но за тридцать с лишним лет эпизодов таких набралось много. Как он сам пошутил однажды, повязали нас химия, жизнь и «Химия и жизнь». А поскольку в наших отношениях не было взаимозависимости и служебной субординации, мне дано было видеть и знать кое-что из того, о чем могли лишь догадываться люди, связанные с ним повседневно.
Уже после смерти Валерия один из университетских профессоров вспоминал не без удивления, с какой последовательностью он, естественник и технарь, до мозга костей человек дела, ратовал за то, чтобы увеличить «гуманитарную составляющую» университетского образования.
Меня это не удивляет. Потому что знаю: было в нем поэтическое начало.
Гуманитарная составляющая
Как много мы недоглядели.
Не поздно ль казниться теперь?
Александр ГАЛИЧ
Мы учились в Менделеевском в одно время, но всерьез свела нас трудная, небогатая урожаем, засушливая целина 1957 года. Валерий в то время был уже признанным — формальным и неформальным — лидером институтской комсомолии. Это он призвал меня, только-только сдавшего вторую в жизни сессию, в комитет комсомола и вместе с Ритой Грудининой (позже и по сию пору Легасовой) стал агитировать ехать на целину. Самую дальнюю, самую восточную — на юг Красноярского края, в Хакасию, в Джиримский зерносовхоз, где каждое из четырех отделений могло бы вместить все земли знаменитого некогда «Гиганта». Притом предлагал не просто работать на комбайне или прицепе, но одновременно еще и выпускать еженедельную газету под названием «Менделеевец на целине».
Не могу сказать, что предложение меня обрадовало. Начиналось лето 1957-го фестивального года: покидать столицу, естественно, не хотелось. Но в те времена «надо» значило для нас больше, чем «хочу», да и агитировать, увлекать делом Валерий уже тогда умел. Сказал, как бы между прочим, что в наш отряд из 500 человек вместе с менделеевцами войдут 30 студентов Литинститута, в том числе отправляемые на «перековку трудом» трое или четверо героев нашумевшего фельетона в «Комсомолке». Это оказалось правдой. Вот почему на страницах «Менделеевца на целине» были стихи таких известных ныне поэтов, как Белла Ахмадулина и Иван Харабаров.
Девять дней тянулся на восток наш состав из теплушек, подолгу простаивая на полустанках. Уже на второй-третий день те из менделеевцев, что встречались регулярно на занятиях литобъединения, зачастили в «литературный» вагончик, где спонтанно складывались не только песенные, но и чисто поэтические вечера. Не без удивления увидел там «командора». Он сидел, сутулясь, на нижних нарах, сосредоточенно слушал, как читала стихи напряженная и юная темноволосая женщина с грустными, широко поставленными глазами:
Там в море парусы плутали,
и, непричастные жаре,
медлительно цвели платаны
и осыпались в ноябре...
Были потом и другие стихи, другие поэты, но помню как, шагая вдоль состава в свой вагончик, Валерий все удивлялся странному, грамматически неверному, но удивительно точно передающему настроение слову — парусы. И еще недоумевал, почему так беспардонно охаяла газета именно тех ребят, чьи стихи тревожили больше всего.
Потом, уже в Джириме, на правах командира отряда он старался создать литераторам, как сказали бы теперь, режим наибольшего благоприятствования. Поскольку был среди них техник-строитель по первому образованию (Юрий Панкратов), обосновалась литературная «команда» в Тергеше — строила там из самана и местного сланца кошары для овец. Это была более «хлебная» и, наверное, более простая работа, чем в полях и на токах.
В выходные мы не раз наезжали с ним в Тергеш. Грустноглазая Белла стала отрядной поварихой на эти четыре месяца и охотно подкармливала голодных гостей, а сама при первой возможности садилась за руль нашей видавшей виды «технички» и — в степь.
О том, что Легасов пишет стихи, я узнал, когда литераторы позвали нас на праздник по случаю дня рождения их лидера и прораба: вместе сочиняли пародию на именинника, отразившую почти реалии тогдашнего его бытия:
Сюда придите в умиленьи
Вы в час заката:
Стоит Панкратов среди блеянья,
Стоит Панкратов...
Много лет спустя, уже будучи членом редколлегии «Химии и жизни», известным ученым, Валерий будет активно ратовать за регулярные публикации на страницах журнала стихов и бардовских песен, потому что, по его мнению, поэтическим словом — емким и образным — можно с предельной ясностью передать не только мысль, но и чувство.
Не потому ли так часто вставлял он в свои статьи, лекции, даже доклады, поэтические строки Тютчева, Бернса, Галича?
Почему-то именно о Галиче зашла речь в последний вечер, который мы целиком провели вместе (март, 1988 г.)*. (* Замечу, что это было еще до того, как Галича снова стали печатать, восстановили (посмертно) в Союзах кинематографистов и писателей.) Валерий цитировал «Старательский вальсок» и «Мы не хуже Горация», говорил о пронзительной ясности Галичева стиха. Видать, в высшей степени созвучна была ему в это время горькая муза Александра Аркадьевича. И это не удивляло: знавшие его близко были достаточно наслышаны о хронических неудачах фактически всех его послечернобыльских начинаний, о фактах обструкции, учиненных коллегами-курчатовцами при выборах в ученый совет, об академически деликатном, но твердокаменном противодействии «мальчику с далекой химической окраины», со стороны многих академических химиков-старожилов.
В тот вечер коньяк развязал язык, и я осмелился что-то советовать Валерию: да плюнь ты на Курчатовский, пошли их к чертовой матери, у тебя есть кафедра, будет институт безопасности или ИОНХ, была бы шея — хомут найдется... Он сказал: ИОНХа мне Жаворонков не сдаст, а институт безопасности — посмотрел бы ты на это обшарпанное школьное здание, что оставил (за непригодностью) институт информации нашего ведомства; но и туда сосед прочит своего человека- Под соседом подразумевался академик Е. П. Велихов, вице-президент АН СССР, новоизбранный (или тогда еще не избранный, но вот-вот, и это было очевидно) директор Курчатовского института.
— Понимаешь,— сказал еще в тот вечер Валерий,— я сейчас, как мифический Мидас, только у того в золото все превращалось, за что ни возьмется, а у меня — в воздух, даже хуже — в вакуум. К чему ни прикоснусь — все гробят: ничто никому не нужно! А столько еще надо успеть! — и перевел разговор на журнальные дела.
Прощаясь в тот вечер, договорились, что через месяц привезу отредактированный текст статьи о приоритетных направлениях развития химии — первого из его «Монологов о главном».
Это было сделано. Встретились в университете в субботу. Валерий был деловит, как всегда, но выглядел усталым. Прочел и завизировал текст. Поправок оказалось меньше обычного — и по смыслу, и по словам. Не то чтобы подавлен был, но не по-легасовски вял — не так, как обычно, скор в мышлении. Чисто деловой получилась встреча.
Я уехал — он остался в университете. А через полторы недели вот так же, среди дня, возвращаюсь с овощной базы (обязательная в те годы работа научных сотрудников и журналистов). Освободились пораньше, но почему-то жутко не хотелось идти домой. Только стянул с себя старый, специально для таких работ сохраненный свитер,— телефонный звонок. Молодая сотрудница лепечет что-то многословно и сбивчиво, но суть однозначна: Валерий Алексеевич умер. Она ничего не говорила о причинах — наверное, и не знала их, но помню, как сейчас, свою реакцию. На грани истерики метался по пустой квартире и орал в никуда: произошло убийство!
И сейчас так считаю.
Час спустя, приняв наскоро душ и напившись валокордина, поехал на Пехотную. Риты не было. Только дети да лохматый Томка — темно-рыжий чау-чау, старый Валерии любимец, еще не осознавший происшедшего и потому деловито облаявший пришедшего. На следующий день Том, кажется, все понял и тоскливо лежал в прихожей, ни на что и ни на кого не реагируя. Ничего не ел. Клыки показывал, если кто-то пытался к нему прикоснуться. Молча. Он и при жизни Валеры не терпел фамильярности.
Нужно ли ворошить прошлое и, тем более, вспоминать, мучаясь, эти дни? Каждая смерть печальна и безнадежна. Но эта... Рита, вернувшись из морга, назвала цифру набранных Валерием доз: 150 бэр. Третья часть ЛД50 — дозы, при которой умирает от острой лучевой болезни половина так облучившихся. С этой дозой Валера при его физических данных и образе жизни мог бы жить и работать очень долго даже при ослабленном иммунитете. Еще из того дня запомнилась фраза, сказанная его разумницей-дочерью: «Это не был эмоциональный срыв, это обдуманный, всесторонне взвешенный поступок»...
Спустя несколько недель получил от родных Валерия ксерокопии нескольких документов, писанных его рукой в последние месяцы жизни, и нескольких его стихотворений — слишком личных, чтобы их можно было публиковать или цитировать. Упоминаю о них лишь как об еще одном свидетельстве «ахиллесова сердца» поэта, которое жило в нем и которого все мы, не раз приходившие к нему за помощью, не смогли или не захотели увидеть.
К нему-то приходили за помощью, а ему — помочь не смогли.
Правила игры?
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду.
А молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание — золото.
Александр ГАЛИЧ
На четырнадцатом Менделеевском съезде в Ташкенте жили мы в одном гостиничном номере с коллегой — писателем и журналистом, по образованию физиком. Кстати, он работал в Курчатовском институте во времена, когда Валерий был там, по существу, первой фигурой, и я не сомневаюсь, что у моего собеседника были причины для иного, чем у меня, отношения к своему бывшему начальству.
— Не надо идеализировать Легасова,— говорил тот коллега.— Он не лучше и не хуже любого руководителя подобного ранга, и он соблюдал, продвигаясь вверх по служебной и научной лестнице, принятые правила игры. В институте был комсомольским секретарем. Вернувшись в «курчатник», возглавил партком. До этого — на производстве два года работал, причем где?! В лигачевской вотчине. Да у нас в институте любой лаборант знал, что Легасов — человек Лигачева. Потому он брал на себя слишком много, особенно в последние годы. Химик, а осмеливался определять тематику физических лабораторий и отделов. При этом не всегда бывал корректен, приказывал, что и как делать. Кому это понравится? Вот и прокатили его на выборах в ученый совет. Физиков-то — большинство. А вы, химики, сейчас делаете из него чуть ли ни великомученика, разве что на хоругвях не рисуете. Все Легасов да Легасов! Понимаю, что и химикам нужно какое ни есть, а знамя, тем более что публика на вас постоянно «катит баллон». Есть за что, согласись. Вот вы и козыряете его именем, благо после Чернобыля он стал знаменит, а после смерти — тем более.
А как ученого я его не знаю! И в Чернобыле он достаточно напортачил — укрытие четвертого блока получилось далеко не оптимальным. И вообще, разговоров всяких вокруг него было предостаточно...
Спорили мы тогда, что называется, до упора, до первых петухов, да, видно, недоспорили — каждый остался при своем мнении. Но спор этот — больше, чем просто несопоставимость двух частных мнений, и его необходимо продолжить. Ради истины — научной и нравственной. Доводы коллеги я привел, как бы ни были они неприятны мне и моим единомышленникам. Теперь — мои доводы, а уж вы делайте выбор.
О «правилах игры».
Сегодня эти правила ни для кого не секрет, как и повальное знание того, что номенклатурные «личности» делаются, как правило, из очень скверного человеческого материала. Мне уже доводилось писать о лестницах посредственности, пронизавших у нас все без исключения этажи власти. За то теперь и расплачиваемся. Но, согласитесь, и во времена лютого безвременья появлялись — не могли не появляться — отдельные яркие личности, которым (в большей или меньшей степени) было внутренне необходимо реализовать дар свой и энергию.
И они — опять же в разной степени — принимали правила игры, кто раньше, кто позже,— пока могли мириться с этими правилами. Тот же Галич до поры до времени писал бравые комсомольские песни и безобидные комедии, был даже лауреатом не только Сталинской премии, но и премии КГБ — за какой-то кинодетектив.
Алексей Иванович — отец Валерия — коммунист с полувековым стажем. Не знаю деталей его биографии, но знаю, что у этих людей была и есть своя вера, и не нам их за это осуждать. Более того, эту веру они прививали сыновьям, и часто — успешно. У меня, например, хранится как реликвия отцовское удостоверение красного партизана гражданской войны, хотя знаю (теперь знаю), сколько несправедливостей и слез несет любая гражданская война. Так что Валерий не насиловал себя, занимаясь комсомольской и партийной работой, а то, что ортодоксом в ней не был, свидетельствует хотя бы упомянутое выше его отношение к «крамольным» литераторам на целине.
Насчет «человека Лигачева».
Этот довод моего оппонента лжив от начала до конца, но кому-то явно нужно было призвать его на помощь — для борьбы с Легасовым.
Не секрет, что Егор Кузьмич задолго до ухода с поста второго человека в партии и государстве стал в глазах интеллигенции (или, скажем мягче, значительной ее части) одиозной фигурой, олицетворением консервативных сил. Факт и то, что свою трудовую деятельность Легасов начинал на предприятии, расположенном в лигачевской некогда вотчине и в открытой печати фигурирующем как Сибирский химический комбинат. Но давайте сопоставим даты.
Менделеевку Легасов окончил в 1961 г., а с 1964 г. уже работал в Курчатовском (см. официальный некролог — «Правда», 30 апреля 1988 г.). А теперь заглянем в политиздатовский справочник «Кто есть кто в мировой политике» (М.: 1990): «Лигачев Егор Кузьмич... С 1949 г.— на партийной и советской работе (далее перечисляются посты и должности новосибирского периода)... В 1961—65 гг.— зам. заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС по РСФСР, зам. заведующего партийных органов по промышленности РСФСР. С 1965 г.— первый секретарь Томского обкома КПСС В 1983—85 гг.— заведующий Отделом организационно-партийной работы ЦК КПСС»...
Получается, что в Сибири Легасов работал как раз в те годы, когда Лигачев преспокойненько трудился в Москве, в аппарате ЦК. Так что не выдерживает критики и красивая легенда будто Егор Кузьмич возлюбил молодого химика за то, что тот в короткий срок превратил опасный цех сибирского комбината в радиационно чистый...
Есть у меня и личное, пусть косвенное, подтверждение того, что Валерий не был так уж запросто вхож к всемогущему секретарю ЦК. В 1985 году, когда «Химию и жизнь» стали громить, я, тогда партгрупорг редакции, просил Валерия организовать нам встречу с Лигачевым, чтобы как-то приостановить набравший обороты маховик. Валерий взялся помочь и тут же стал названивать по вертушке — в Томск, преемнику Лигачева на посту тамошнего секретаря... Стоило это делать, если бы по той же вертушке мог он поговорить с Е. К. напрямую?
Мой вывод: вранье лишь тогда убедительно, когда правдоподобно. А сдвиг во времени — это не вранье даже, свойство памяти... Вот и врали.
Третий довод: «Химик, а осмелился»...
Легасов был не просто химиком — а химиком, убежденным, что его дело — наиглавнейшее. Согласитесь, это свойственно многим мужчинам — считать свое дело самым важным. Вспоминаю одну из встреч с Валерием в его институтском кабинете — через полгода после Чернобыльской катастрофы. Пришел о Чернобыле расспросить, а разговор то и дело на химию поворачивался. Цитирую старую публикацию («Высвечено Чернобылем» — «Химия и жизнь», 1987, № 4), его слова: «...Согласен, заинтересованность отраслей, производящих новую технику, в том, чтобы производить действительно новое, оставляет, как говорят, желать лучшего. Но даже когда есть все: и экономические рычаги, и самая что ни на есть кровная заинтересованность, произведенное химиками остается основой. Если ж нет материала, если нет упреждающего развития химии, множество прекрасных физических идей так и остаются идеями. Вон они, идеи, стоят (кивок в сторону полки с папками), только наши энергетические идеи — одна лучше другой. А неосуществимы при существующем уровне химии. И в других отраслях, имеющих дело с материалом, то же самое, если не хуже. Вот где суть. Чернобыль и это высветил».
Вот и ответьте теперь, мог ли он, осознавая все сказанное выше и будучи облечен известной властью и полномочиями, «не вмешиваться в тематику исследований», не осмеливаться?! Да на кой был бы нужен такой руководитель? Чего-чего, а плодов власть имущей беспомощности мы за последние годы накушались вдоволь.
А вот довод о том, что среди живущих ныне химиков нет другого столь же яркого и убежденного лидера, вот этот довод оспорить не могу.
«Как ученого я его не знаю»...
Незнание законов, утверждают юристы, не освобождает от ответственности. Вот только извечная наша беда: знание, как правило, терпеливо, а незнание — агрессивно, воинственно.
Кое-что о научных заслугах академика Легасова можно прочесть даже в Большой Советской Энциклопедии — 30-й том, дополнения. В частности, следующее: «Осн. работы по химии инертных газов и химии плазмы. Синтезировал более 50 соединений фтора с благородными газами, исследовал свойства и разработал технологию их производства. Гос. пр. СССР (1976)». От себя добавлю, что уже после выхода последнего тома энциклопедии была и Ленинская премия по закрытому списку, но тоже, насколько мне известно, за работы, связанные с химией инертных газов. И еще кое-что добавлю -— не от себя.
«Все, кто причастен к развитию физики и химии плазменного состояния вещества, знают, насколько велик вклад В. А. Легасова в эту область,— вспоминает Ю. Н. Туманов, доктор химических наук.— В начале 70-х годов Легасов увлекся химическими реакциями в плазме. Обладая на редкость проницательным умом и даром обобщения, Валерий Алексеевич решил придать целенаправленный характер разрозненным и слабо организованным работам по плазмохимии и плазмотехнологии. Очень быстро из пестрой массы направлений возникла стройная программа развития исследований по химии плазмы, технологии и металлургии с использованием низкотемпературной плазмы»... Цитирую по журналу «Наука в СССР», 1990, № 3, с. 69.
В этом коротком отрывке просматривается еще одна знаменательная черта Легасова-ученого: стремление обобщить, объединить разрозненные усилия ради достижения практически значимой цели. Он умел принимать решения, «брать на себя», брать всю ответственность с единственной целью довести научную разработку до общественно значимого результата. Этого ему многие не прощали. Прежде всего те, кто предпочитает в науке спокойную жизнь. И в равной степени те, кто более чем охотно меняет темы при первой же серьезной неудаче, бросая опостылевшие научные направления, будто это вопрос личных симпатий...
Умение взять на себя всю полноту ответственности и вместе с тем — найти оптимальное, реальное сегодня решение было им проявлено и в трагические дни и ночи Чернобыля.
Чернобыль — особая тема. Поэтому остальные контрдоводы моему ташкентскому оппоненту — в заключительной части этих заметок.
Из огня да в полымя
И все-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днем твержу об одном —
Не надо, люди, бояться!
Александр ГАЛИЧ
Как свидетельствует бесстрастная магнитная пленка, на которую Валерий наговорил свои достаточно исповедальные «записки» для «Правды» — см. № 141 (25493) от 20 мая 1988 г.— в Чернобыль он попал в числе первых только из-за самодисциплины. На 10 часов в субботу 26 апреля 1986 г. был назначен партхозактив атомного министерства. Для Валерия суббота была «университетским» днем, но пришлось ехать на партхозактив. Уже перед началом заседания ему сообщили об аварии на ЧАЭС, но масштабов ее никто в Москве еще не представлял.
Лишь к полудню хоть в какой-то мере прояснили эти масштабы, и, как принято в таких случаях, тут же была создана Правительственная комиссия. О том, что и он в нее включен, как единственный мгновенно доступный представитель руководства ИАЭ и Академии (если по делу, то должен был лететь реакторщик, а не химик), Легасов узнал во время перерыва, часов в двенадцать, а в 20.00 комиссия уже прибыла в Припять, еще населенную, проведшую предпраздничный выходной как обычно. Три блока ЧАЭС продолжали работать, хотя над четвертым стояло малиновое зарево, видимое за несколько километров...
О том, что было дальше, написано столько, что невозможно не повторить уже сказанное и о технике, и о безопасности, и о мужестве, и о трусости — обо всем. Но вот несколько дополнительных свидетельств.
С командующим химическими войсками страны генерал-полковником В. К. Пикаловым мне удалось переговорить и о Чернобыле, и о Легасове летом 1988 г. Выяснилось, что в апреле — мае 1986 г. генерал вел отрывочные записи в желтой общей тетради. По его просьбе эту тетрадь, завернутую в плотный полиэтилен, принесли. И принесли дозиметр-щелкун. Участвовавший в нашем разговоре известный военный химик академик А. Д. Кунцевич, тоже, кстати, много дней проведший в Чернобыле, взял на себя функции дозиметриста. Два года прошло, а тетрадь по-прежнему вызывала щелчки дозиметра — довольно частые, когда прибор был настроен на регистрацию бета-частиц.
Рассказал генерал Пикалов о первых облетах места катастрофы — академик Легасов участвовал в них наравне с военными. Рвался он и возглавить радиационную разведку близ самого жерла — подходили туда на бронетранспортере. Но от академика ждали не столько личной смелости, сколько оперативного и научно обоснованного метода, с помощью которого можно было бы погасить адский котел и до приемлемого минимума снизить радиоактивные выбросы. Очень немногое, в сущности, зная о состоянии аварийного реактора, Легасов предложил, как и чем его гасить. Доступными средствами. Радиационно и химически обоснованными. Это свинец — традиционный элемент противорадиационной защиты и к тому же легкоплавкий металл, который, как надеялись, проникнет, расплавившись, в узкие щели и металлической своей проводимостью поможет частично рассеять тепло. Это соединения бора — традиционный материал для улавливания нейтронов, поддерживающих цепную реакцию. Это доломит, выделяющий при термическом разложении углекислый газ, который воспрепятствовал бы доступу кислорода к зоне горения. Это, наконец, песок и глина, тоже сбрасываемые в мешках с вертолетов,— негорючие вещества, пассивные пламегасители...
Уже ко 2 мая аварийный реактор был «практически закупорен» (слова Легасова), выделение радиоактивных продуктов намного уменьшилось. Потом, правда, будут еще неприятности, но сам факт относительно благополучной засыпки реактора дал время для стягивания сил и показал, что можно бороться и со столь могущественным ядерным джинном.
Когда генерал Пикалов рассказывал обо всем этом, он обратил внимание еще на одну частную, но тогда чрезвычайно важную проблему, которую Валерий решил с ходу, очень надежно и просто. Нужно было определить наиболее опасные точки разброса ядерного горючего. Легасов знал, что на обычной фотопленке лучи, испускаемые опасными осколками твэла, оставляют светлые пятна. Чем больше излучение, тем светлей пятно на негативе, темнее — на отпечатке. Аэрофотосъемка, по словам Пикалова, спасла тогда многие жизни. Просто — скажете? Но экстремальные ситуации требуют, как правило, предельно простых решений.
Несколько месяцев спустя, когда «саркофаг» был практически готов, появились публикации, утверждавшие, что ученые-ликвидаторы сработали не лучшим образом — слишком много свинца в атмосферу выбросили, и что вообще этот свинец вряд ли мог проникнуть в подреакторные помещения, и что засыпали пожар песком вообще напрасно — затруднили теплообмен, создали условия для взрывных выбросов...
Неужто и вправду лучше было оставить все как было? На волю судьбы: погаснет — не погаснет, рванет — не рванет... Теоретизировать хорошо в Москве, а Припять моментальных действий требовала.
Это к доводу — «напортачил в Чернобыле».
И последний довод — о сплетнях и разговорах всяких вокруг него и его семейства...
После достаточно четкого и, казалось, успешного начала работы по ликвидации аварии Валерия стали приглашать «на самый верх» — уже не только в правительство, но и в Политбюро, что было малоприятно, а возможно, и вредно для людей узкого и очень конкретного круга научной и околонаучной номенклатуры. Они-то и стали последовательно ослаблять позиции конкурента. Разными способами, включая заурядную клевету. Сплетни по поводу семьи Легасовых обсуждать не намерен — противно. Но главная сплетня была по поводу его, Валеры, предательского по отношению к А. П. Александрову, письма М. С. Горбачеву, в котором якобы он всю вину за случившееся в Чернобыле взваливал на Анатолия Петровича. Вот вам и благодарность за поддержку, за доверие: бедный Анатолий Петрович, змею на груди пригрел...
Слухами дело не ограничивалось: в институте по рукам ходили ксерокопии какой-то машинописной бумажки с закорючкой, отдаленно напоминавшей роспись Легасова. Кто хотел верить дурному, верил. Впрочем, насколько мне известно, письмо-фальшивка появилось позже — уже после того, как не удалось подставить Легасова под удар, отправив его главным докладчиком на конференцию МАГАТЭ в Вене.
Именно Валерию было поручено держать ответ за Чернобыль перед лицом мирового сообщества. Его подставляли, а он вернулся из Вены триумфатором, вошел, по словам газетчиков — наших и зарубежных,— в десятку самых популярных людей года. Этого ему тоже не простили, на всех углах начали твердить о неуемном его самолюбии и самомнении. И помянутую уже фальшивку в ход пустили, чтобы с Александровым рассорить. Преуспели в этом отчасти.
Почему утверждаю, что тот ходивший по рукам документ — фальшивка? Потому что располагаю ксерокопией черновика, написанного на листе бумаги в клетку. Рукой Легасова. На имя Горбачева. Воспроизвожу его почти целиком, опуская лишь некоторые, не представляющие интереса для большинства, частности. Фамилий и имен, кроме адресата, в тексте письма нет. Но оно уточняет и конкретизирует суждения Валерия Алексеевича о состоянии атомной энергетики после Чернобыля.
«Дорогой Михаил Сергеевич! Прежде всего, извиняюсь за свое эксцентричное поведение на вчерашнем ответственном заседании Политбюро. Оно вызвано пережитым и пониманием сложности сегодняшнего положения.
В стране растет антиядерное движение, и, к сожалению, оно обоснованно. Созданные в своей основе 20—30 лет назад атомные электростанции, работающие ныне, недостаточно надежны из-за качества подготовки персонала и оборудования, а РБМК и из-за конструктивных дефектов, исправляемых сейчас. Ни в коей мере не решен вопрос о будущем захоронений станций после завершения ресурсов их работы. Из 14 станций типа ВВЭР старых проектов 10 работают в соцстранах, вызывая там естественное беспокойство, поскольку даже всех расчетных вариантов возможных за- проектных аварий мы им не можем представить из-за плохой организации и обеспечения соответствующих работ. (...)
В этой ситуации делом первостепенной важности становится поиск нетрадиционных физико-химических мероприятий, повышающих устойчивость станции и создающих дополнительные средства локализации аварии, если она все же произойдет. Об этой нетрадиционной работе я и пытался вчера сказать. Это главное сейчас, а уж как следствие, и поиск нетрадиционных схем ядерных источников, работающих на физико-химических принципах...»
Хоть убейте, не вижу безнравственности в этом письме.
Всякое действие равно противодействию. В классической физике — так. В современной, видимо, иначе. Есть всего несколько человек, которые могли бы достоверно объяснить причины и движущие мотивы тех, кто в сочельник 1986 года поставил в неудобное положение Александрова, а Легасова — кровно обидел.
24 декабря 1986 г. в институте в присутствии многих сотрудников Анатолий Петрович поздравил Валерия Алексеевича с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда. За Чернобыль. На следующий день вышли газеты с указом — фамилии Легасова в списке награжденных не оказалось. Есть версия, что в последний момент сам Горбачев решил, что уж коли на Курчатовский институт возложена ответственность за случившееся в Чернобыле, то, значит, нельзя награждать его, «курчатника», фактического руководителя.
Убежден, что не сам Горбачев, обремененный тысячами забот, пришел к такому решению. Его надоумили. Вопрос — кто? Логично предположить, что его ближайшие в то время научные советники.
Согласен, была в этом решении своя логика. Сегодня очевидно, что первыми ликвидаторами там — на четвертом блоке, в зоне и за ее пределами — сделано было не все возможное. И не все сделанное сделано хорошо или очень хорошо. Есть в этом вина одного из руководителей работы? Конечно, есть. Значит, оценивать его работу Звездой Героя Труда — не обязательно.
Но притом, согласитесь, ему нельзя отказать в смелости. Подходил на бронетранспортере к самому жерлу разрушенного реактора, чтобы определить, продолжается ли цепная реакция. Факт? Подтвержденный многими. Работал рядом с саркофагом, именуемым в официальных бумагах укрытием. Факт? Есть даже фото. Принимал ответственнейшие решения — тоже факт. Это его плюсы, а минусы? Членам Политбюро умудрялся перечить — именно так я трактую фразу об эксцентричном поведении из черновика письма к Горбачеву. А еще четырехмесячная в сумме чернобыльская вахта — тоже, согласитесь, свидетельство личного мужества. Как говорится, был смел — многое смел. Не случайно академик Ю. Д. Третьяков сравнивал Легасова с Дон-Кихотом и Жанной д'Арк одновременно.
Вот я и обращаюсь к нашему Президенту. Михаил Сергеевич! Вы зарекомендовали себя неторопливым, все по многу раз взвешивающим политиком. И бывало — спустя какое-то время круто меняли принятые прежде решения. Зная это, прошу вас вернуться к вопросу о легасовской награде. Пусть не заслужил он Звезды Героя Труда, но золотую остроконечную звездочку, что дают за смелость, за подвиги, и часто посмертно, он заслужил бесспорно. Очень логично и политически выигрышно, полагаю, было бы откликнуться на пятилетие чернобыльской трагедии президентским указом о наградах ликвидаторам, и первой строкой в этом указе было бы присвоение академику Легасову Валерию Алексеевичу почетного звания Героя Советского Союза (посмертно) . Прецеденты, как вы знаете, есть — подводник Александр Маринеско, последние из панфиловцев...
Уверен, впрочем, что этого не произойдет. Не допустят такого указа корпоративная мораль, корпоративная нравственность, корпоративные правила корпоративных игр, за рамки которых — никому не дозволено. Он, академик Валера,— посмел, прозрев после Чернобыля. Смелости ему и не простили, поскольку она четко обозначила трусость и ординарность иных. И искусно образованная полоса отчуждения вокруг «нарушителя границ», и комья грязи на ранимое сердце — все делалось на высшем уровне, далеко отстоящем от обычных норм человеческих отношений. Ширилась день ото дня эта полоса, обращалась в бездну. В нее он и ринулся, завязав перед тем такой наипрочнейший узел, что развязать никто не сумел.
Он считал себя обесчещенным. И парусы из юности не помогли.
Александр Исаевич Солженицын устами одного из своих героев (Шелубин, «Раковый корпус») точно заметил: «Самая тяжелая жизнь совсем не у тех, кто тонет в море, роется в земле или ищет воду в пустыне. Самая тяжелая жизнь у того, кто, каждый день, выходя из дома, бьется головой о притолоку — слишком она низка».
И до сих пор — так.